– Уныл-О́го, что с…

– Выходит, раз он считает, если способен ходить по нему, так может и оседлать его. Так ведь оно смотрится. Способен он оседлать его? Почему же он на нем не ездит?

– Ездит на чем, дорогой О́го? И кто?

– Гриот. Почему он не ездит на нем?

– Ездит на чем?

– На ветре.

Я подбежал к своему северному окну, глянул мельком, потом побежал к южному окну, к которому склонился Уныл-О́го. Увидел Соголон и пошел вниз. В это утро она оделась в белое, не во всегдашнее свое коричневое платье из кожи. У ног ее лежал гриот, конечности которого переплелись, как у обгоревшего паука, переломанные чересчур во многих местах, – мертвый. Сидела она ко мне спиной, белые одежды ее, похлопывая, колыхались.

– Все еще спят? – произнесла она.

– Кроме О́го.

– Он сказал, что гриот прошагал мимо него прямо с крыши, словно по дороге шел.

– Может, он по той дороге к богам отправился.

– По-твоему, сейчас подходящее время для насмешек?

– Нет.

– О чем он пел тебе? Днем, уже минувшим, о чем он пел?

– По правде? О любви. Только о ней и пел. Поиски любви. Утрата любви. Любви, подобной той, о какой поэты из родных для Мосси мест говорят как о любви. О любви, которую он потерял. Вот и все, о чем он пел: о любви, какую потерял.

Соголон подняла взгляд мимо дома в небеса:

– Дух его все еще идет по ветру.

– Само собой.

– Мне все равно, согласен ты или нет, ты слышишь му…

– Мы с тобой в согласии, женщина.