– Значит, там я его и отыщу и…
Пока я стоял в этой комнате и в покоях за дверью (а я достаточно долго там пробыл), то успел запомнить все запахи. Но когда уходить повернулся, новый запах долетел до меня. Как всегда, я не знал, что он такое, только то, что он не из остальных. Аромат, душок живого. Я бросил руку торговца и подошел к стене слева, отбрасывая бутылки с оплывшими свечками в горлышке. Торгаш уверял, что ничего, кроме стены, там нет, и я, обернувшись, увидел, как собирает он в ладонь свои пальцы. У стены запах стал сильнее. Моча, но свежая: совсем недавно поссал кто-то. В ней я различал запахи коварных ископаемых, слабых ядов. Я зашептал в стену.
– Нет там ничего, кроме земли, из какой это жилье вырезано. Ничего там нет, говорю же.
Пламя заискрило по верху стены и разошлось по обоим краям, спустилось по бокам вниз, соединилось в самом внизу, образовав горящий прямоугольник, что исчез, открывая проход в комнату. Комнату такую же большую, как и та, в какой мы находились, с пятью висящими по стенам лампами. На полу четыре циновки. На циновках четыре тела: одно без рук и ног, одно, вспоротое от шеи до паха, с торчащими наружу ребрами, одно целое тело, но недвижимое, и еще одно, мужское, с закрытыми глазами, связанное веревками по рукам и ногам, с нарисованным на груди каолиновой глиной знаком креста. Малец пописал ему на живот и на грудь.
– Это больные. Попробуй найди знахарку на Малангике, попробуй.
– Ты выращиваешь их.
– Неправда! Я…
– Торгаш, ты горло драл, обращаясь к богам, орал и выл, как монашка, тайком ублажающая себя пальцем, и все ж на двери твоей треснувшая чаша ифа. Боги не только убрались отсюда, ты еще жаждешь, чтоб они вовек не возвращались.
– Это безумие! Мала…
Топорик мой рубанул по его шее, кровь залила стену, голова его упала и повисла на клочке кожи. Мужичок повалился на спину.
– Мольбой убийство не остановить, если кто решил убить, – сказал я.
Ни живой, ни иной какой души не было на дороге слепых шакалов. Два духа, было дело, подходили ко мне, отыскивая свои тела, только ничто уже не могло вселить в меня страх. В меня уже ничто не вселялось, даже скорбь. Даже безразличие. Те два духа оба пробежали сквозь меня и передернулись. Посмотрели на меня, вскрикнули и пропали. Правильно сделали, что вскрикнули. Я бы и мертвого убил.
Вход был до того мал, что я на карачках прополз внутрь, пока вновь не оказался в широком месте, таком же высоком, как и прежнее, только все вокруг было в пыли, битых кирпичах, треснувших стенах, в поломанных деревяшках, гниющей плоти, застарелой крови и в высохшем дерьме. Из этого было сложено сиденье вроде трона. На нем он и сидел, развалясь, разглядывая два лучика света, падавшие ему на ноги и на лицо. Белые крылья с черной опушкой на кончиках были распростерты и лениво повисли, глаза были едва открыты. Небольшая молния скакнула с его груди и пропала. Ипундулу, птица-молния, выглядел так, будто ему и дела не было до того, чтоб быть Ипундулу. Я наступил на что-то хрупкое, хрустнувшее у меня под ногой. Сброшенная кожа.