– Если ты могла отравить Менелая раньше, почему не сделала этого?
Елена в ужасе прижимает руку ко рту.
– Я? Отравить своего мужа?
– Ты с готовностью это проделала, стоило мне лишь попросить. И весьма мастерски, должна признать, кинулась ему на шею со своими отравленными иглами, когда он вошел в зал.
– Мой бедный, дорогой Менелай. – Елена качает головой. – Должна признать, что иногда он вел себя довольно… грубо по меньшей мере. Но если бы я сделала что-нибудь подобное в Спарте, нанесла удар в его собственном дворце, кого бы, как ты думаешь, он заподозрил? Возможно, меня, дурочку, и не сразу, но рано или поздно – рано или поздно. А вот теперь он знает, кто его отравил! Это ты! Хитрая Пенелопа отравила его, и знаешь, если ему опять станет плохо в Спарте, очевидно, все дело будет в том, что твои женщины повсюду. У тебя же действительно женщины повсюду, правда, дорогая? Все это знают, но никто не смеет сказать вслух. Мой муж будет жить, чтобы трон не достался его откровенно мерзким сыновьям, но он будет… под контролем. Управляемый, скажем так. Никто не заподозрит меня, когда все взгляды обращены к тебе. Все вышло просто чудесно, не правда ли?
Пенелопа останавливается.
Смотрит в глаза кузины.
Заглядывает так глубоко, что кажется, будто вот-вот увидит ее душу.
Пытается разглядеть.
Пытается понять.
Разобраться во всем, что перед ней.
Качает головой.
Отворачивается.
Смотрит под ноги, а потом в небо.
– Ты о чем-нибудь сожалеешь, сестра? – спрашивает она наконец у плывущих в высоте облаков. – Ты убила женщину, не в гневе, а спокойно, с величайшей аккуратностью, в моем доме. Пронзила ее сердце мечом. Ты живешь с человеком, который бьет тебя, стоит лишь крови прилить к его голове. Ты разрушила мир. Ты о чем-нибудь из этого сожалеешь?
Елена со вздохом берет руку Пенелопы в свою.
– Дражайшая моя, – вздыхает она, – когда ты помогала Оресту убить мою сестру, ты чувствовала… сожаление? Конечно, чувствовала. Конечно. В глубине души ты ведь такая тряпка. Я уверена, что многие люди стали бы намного счастливее внутри, со своими провалами и грехами, если бы ты взялась рвать на себе одежды и волосы, стонать и причитать: «Горе мне, горе» – и вообще взяла на себя ответственность за всю жестокость в мире. Это здорово облегчило бы жизнь всем окружающим, позволив им, к примеру, не задаваться особо вопросом, какова была их собственная роль в этом судьбоносном событии. Скорбная Пенелопа. Это все ее вина. Какую услугу ты оказала бы стольким людям, если бы просто могла… стать такой для них. Стать той, кто во всем виноват. Позволить остальным сорваться с крючка. Но, моя дорогая, скажи-ка мне, скажи мне правду. Как бы это помогло