– Вспомнить и хотеть вновь стать собой – не одно и то же. А ты должен был именно хотеть.

– Что это значит?

– Братец Имболк был умен, пожалуй, даже слишком, – произнес Ламмас, и Джек непонимающе склонил тыкву на плечо. – Может быть, я и придумал тот ритуал, что избавил тебя от бремени духа пира и Великой Жатвы, но вот претворил его в жизнь именно Имболк. Он, воплощение перехода от мертвого месяца зимы к лету, был мастером в отливании свечей что при жизни, что потом, когда эти свечи стали его символом, как у меня – куклы. – Ламмас потянул на себя соломенную плетенку с лоскутами разноцветной юбки, пристегнутую к его кожаному ремню под новым черным пальто, и погладил большим пальцем ее разукрашенное лицо, оставляя на том разводы. – Свечу Имболка – Первую свечу – мог лишь ты сам затушить или мы все вместе, всемером. Но к тому моменту, как я нашел тебя, никого, кроме нас двоих, уже не осталось. А все, что я пытался рассказать тебе в одиночку, ты забывал мгновенно. И меня самого тоже. Вел себя так, будто ничего не слышал. Ты ведь как‐то раз спросил, почему я приехал в Самайнтаун не на пике своей силы, еще в августе… Но, Джек… Кто тебе это сказал? Кто сказал, что я не торчу в этом проклятом городишке с самого лета, а может, и с весны, пытаясь заставить тебя вспомнить и так, и эдак?

Джек опешил. А ведь действительно, кто? Почему он вообще так решил? Только потому, что Ламмас о себе до первого октября убийствами и цветением никак не заявлял? Сколько же он находился в Самайнтауне на самом деле?

– Так ты поэтому Самайнтаун разрушал? – спросил Джек совсем хрипло, казалось, даже тише, чем шелестел бьющийся об асфальт дождь и белые балахоны медиумов с такими же белыми простынями трупов, слонявшихся туда-сюда за спинами обездвиженных людей. – Поэтому друзей моих изводил и близких? Заставил одного из них меня предать, а второй в голову втемяшил мысль о совершенстве, превратил ее в чудовище, чтобы затем она погибла на моих глазах?

– Прости, – только и сказал Ламмас, будто этого правда могло хватить. – Мне нужно было, чтобы ты захотел снова быть собой, а ничего не подталкивает нас к истинным себе так, как это делают ярость и страдания.

– Но я ведь от плодоносной ветви все вспомнил, а не от ярости или страдания! Ты сгубил людские жизни зря!

– Нет, не зря, – возразил Ламмас. – То не плодоносная ветвь тебе воспоминания вернула, а желание излечиться от нее, чтобы спасти свою семью и город. Ты ведь, Джек, ничуть не изменился за эти годы. Даже когда хочешь проиграть, все равно выигрываешь, – Ламмас сунул в карманы пальто руки, повел шеей, будто она у него замлела, и оглянулся на трещавший, словно шепчущий, костер, проверяя, закончили ли его слуги устанавливать там нечто непонятное. Однако Джека, едва не давящего Первую свечу в пальцах, это больше не интересовало. – Прошу, не серчай на меня, братец. Все прошло бы проще и быстрее, не зажги ты от Первой свечи другие. Они здорово укрепили чары. – Ламмас не без раздражения оглянулся на одну из мелких круглых тыкв, стоящих под плакатом «Самайнтаун» на чугунном ограждении. Из ее прорезей, изображавших такую же рожицу, как у Джека, только грустную, лился голубой искристый свет – точь-в‐точь как тот, что мерцал в его трясущейся руке.