Розовые наушники давно упали, но Франц этого даже не заметил. Поглощенный своей охотой, он стал для чужой абсолютно неуязвим. Кровь, которую он отнял, шумела в висках гораздо громче. Музыка терялась на ее фоне, но как же это было весело – убивать под нее!

– Кармилла?.. Эй, Кармилла!

Он вспомнил о ней случайно, когда под его ботинком что‐то хрустнуло. Сначала Франц решил, что то чья‐нибудь кость, – в порыве «аппетита» он нечаянно вырвал нескольким полицейским их гортани, но, убрав ногу, увидел под той разбитый медальон. Голубая камея с женским портретом треснула вдоль и поперек.

– Кармилла!

Он позвал ее громко, снова найдя и надев наушники, вытерев рукавом грязной рубашки не менее грязный рот, пока озирался и шерстил взглядом редеющую толпу. Ведьмы в остроконечных шляпах куда‐то исчезли, полумедвежьи тела лежали вокруг, бездыханные, и не сразу, но Франц нашел среди них тело хрупкое и женское, в красном нарядном платье, порванном до бедер. Страх за Кармиллу поднялся в нем удушливой волной, окончательно отрезвив, и пускай то был страх неясной ему природы и причины, он все равно оставался страхом. Может, и не за друга, но за женщину, из-за которой Франц всего лишился – и благодаря которой многое обрел.

– Кармилла!

Она лежала на асфальте с деревяшкой, торчащей из груди, – кажется, то была ножка от стола с закусками. Вопреки распространенным заблуждениям, кол в сердце хоть и вправду любого вампира убивает, но делает это долго и мучительно, а не мгновенно. Потому Кармилла распадалась медленно, будто боролась с тленом: кожа начала крошиться в области лодыжек под ремешком туфель на высоком каблуке, а затем все выше, выше… Серея, становясь трухой, отслаиваясь и исчезая вместе с самими костями.

– Ты все еще злишься на меня? – спросила Кармилла, почему‐то улыбаясь, когда Франц сел рядом и притронулся к ней, но тут же отдернул руки: ее существо осело на кончиках его пальцев пеплом. – Злись на меня. Ты должен злиться. Я помню, я все теперь помню, так ясно и четко… Я тоже злюсь. Мне следовало умереть еще давно. Все мои друзья так и поступили – убили себя сразу, как энтропия началась, чтоб ни себе, ни другим не доставлять хлопот. А я… трусиха. Столько жизней чужих забрала. Твоей семьи. Твою. Я заслуживаю того, чтобы умереть в одиночестве, а не у тебя на руках.

Дорожки крови бежали по ее вискам и скулам вместо слез, и Франц вытер их там, где тлен до ее лица еще не добрался. Пока что он полз по ее ключицам, на которые тот осторожно возложил медальон с камеей, будто возвращал какой‐то давний долг.