Рин не знал, было это жестом прощения или прощания, а спросить не решался.

– Не обижайся на сестер, – внезапно сказала она, продолжая елозить тряпкой по его лицу. – Они это не со зла. Просто… хотели защитить меня. Когда страдает одна из нас, больно всем.

– Прости, – тихо сказал он.

– Это лишнее, господин домограф.

– Не называй меня так. Мое настоящее имя…

– Неважно, – перебила Ройя. – Мне оно не понадобится.

– Добьешь меня колотушкой?

Ее губы дрогнули.

– Да живи ты, живи. Только уж как‑нибудь без меня.

Она отпрянула. Значит, все‑таки прощалась. Рин предполагал, что рано или поздно это случится с ними, но не в таких обстоятельствах и не с теми чувствами, что тлели в его груди сейчас, когда он смотрел на Ройю – потухшую и печальную.

– Я могла полюбить речного инспектора, но не домографа.

Он должен был объясниться с ней: почему впервые пришел сюда и назвался другим именем, почему сожалел о том, как заканчивается их история. Он так и не сделал этого, не успел.

Первой услышав шаги, Ройя вскинула голову.

Откуда‑то и в нем нашлись силы для резких движений. Рин подскочил, боясь встретить толпу лютин, а увидел трех шпионов. Их смуглые, словно вытесанные из камня лица, обрамляли черные пряди, покрытые изморозью. Оховцы должны были дожидаться его в порту, но, заметив дым, явились сюда.

– И как идут дела, приятель? – спросил длинноволосый.

Дом сам ответил на его вопрос. Внутри что‑то загрохотало, из окон вырвались раздвоенные языки алого пламени, которые дотянулись до самых рогов бронзового быка. На глазах оховцев догорало сокровище, обещанное им. Рин сомневался, что они станут слушать его оправдания. Мертвым безлюдем с ними не расплатиться, а вот мертвым домографом – вполне.

– Скоро тут будет не протолкнуться, – сказал длинноволосый. – Уходим.

Для шпионов это была команда: один бросился к Рину, другой схватил Ройю. Из уст оховцев не звучало ни одной угрозы, но все было написано на их суровых лицах.

– Отпустите ее. Она здесь ни при чем, – вступился Рин, хотя понимал, что слова не остановят их и не защитят Ройю. Он был как осенний листок, подверженный всем стихиям: не успел спастись от одной, как его тут же занесло в другую.

– Не бойся, милая, – длинноволосый коснулся шрама на ее щеке, – Охо приходит с миром.