– Оно твое, – сказал я.

Я хмуро рассматривал лежащее на ладони серебряное ожерелье тончайшей работы с драгоценной подвеской-амулетом. Камень походил на осколок ледяного кристалла – твердые углы, острые грани и мерцающие внутри красные искорки. Лед Морриган – редкий камень с юга.

Ожерелье моей матери.

– А должно быть твое, – сказал Нура.

– Она тебе подарила.

– С тех пор многое изменилось. – Что-то мелькнуло в ее лице и скрылось за сухой усмешкой. – Теперь она бы, наверное, решила отдать тебе. К тому же я… давно его не ношу. Оставь, подаришь когда-нибудь дочери.

Я молчал.

Я отчетливо помнил тот день, когда мать сделала Нуре этот подарок. Мы, тогда подростки, на несколько недель вернулись домой в отпуск. И впервые увидели, как бабушка Нуры не может вспомнить ее имени. Нура ни слова о том не сказала, как я ее ни тормошил, но я понимал, как пусто ей стало без последнего родного человека. Мы уже собирались вернуться в Башни, когда мать подозвала Нуру и вложила ей в руку ожерелье.

«Оно сотни лет переходило у нас в семье от матери к дочери. Лед Морриган создан в какой-то негостеприимной области мира. Можно было бы огранить его более традиционно, но мне он нравится таким, незаконченным. – Мать чуть заметно улыбнулась Нуре. – Мне в нем видится своя красота. В его непохожести. В том, что он такой острый».

До тех пор я не видел Нуру плачущей и в тот день не увидел. Но видел, как ей трудно было сдержать слезы – как часто она моргала, как хрипло звучал голос.

«Я не могу его взять. Отдай Мариске, или Шайлии, или…»

«Мне кажется, оно пойдет тебе», – мягко остановила ее мать, и Нура надолго замолчала, а потом горячо обняла ее.

Чуть позже, когда мы уже распрощались, мать отвела в сторону меня.

«Присматривай за ней, – тихо попросила она. – Мы ей нужны, этой девочке».

В то время я приписал ее слова доброте к одинокой сиротке. Но, оглядываясь назад, гадал: может, мать уже тогда видела в ней это? Чем она могла стать, если оставить ее расцветать одну в темноте.

И сейчас, глядя на ожерелье, я слышал слова матери.

Но, несмотря на все, мне казалось неправильным его принять. Нура в тот день, в сущности, тоже потеряла семью. И ожерелье, может быть, осталось единственным, что связывало ее с родными. Я это понимал, пусть и неправильно.

Я вернул ожерелье в мешочек и протянул ей:

– Оно твое. А мне все равно не нужно.

Нура колебалась.