– Погоди, – сказала я. – Что-то такое… что-то было… Она как-то называется, эта сущность. У нее есть название. Не помню. Холера, не помню.

Ирис пожал плечами:

– Я не волшебник, чтобы знать все имена. И беды, что породили ненависть, стряслись еще до меня. Пестовать ненависть – особое искусство, брат в нем преуспел. Для него это не чувство, а убеждение. Вроде чести или милосердия. Они дорогого стоят.

– Все дело в том, кто платит, – сказала я медленно. – Ведь плата берется не только с тебя.

Ирис оторвался от работы и посмотрел на меня, подняв бровь.

– Круговая порука, – кивнул он. – Нельзя расплатиться, чтобы не задолжать другому.

– Ты платил за меня. Я кругом тебе должна.

– Тебя это угнетает?

Я подтянула колени к груди и уткнулась в них носом.

– Есть такое.

– Расплачиваясь, ты не оборвешь путы, а создашь новые. И притянешь в свою сеть еще кого-нибудь.

Араньика, подумала я. Паучонок. Водяной паучок. Када аранья асе ило де теларанья.

Каждый паук плетет свою паутину.

Небо озарилось лиловой вспышкой. С моря неслись лохматые клубки облаков, на лету ворочаясь и вгрызаясь друг в друга. Быстро темнело. Луна мелькала сквозь облака бледно-золотым осколком.

Ирис опустил нож и показал мне на ладони украшенную резьбой свирельку. Полоски и зигзаги и какие-то древние письмена, похожие на еловые веточки. Я спросила:

– Что здесь написано?

Он пошевелил пальцами, и узоры задвигались как хвоинки на муравьиной куче.

– Пожелание.

– Какое?

Вместо ответа Ирис приставил свирельку к губам и заиграл. Мелодия была простая, она повторялась и повторялась, пока не зазвенела у меня в голове. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…