Мне нечего было сказать.

Мы и при жизни-то не общались, а уж сейчас, глядя на простую каменную плиту с именем и годами жизни, я вообще не могла выдавить ни слова.

Наши отношения нельзя было назвать нежными или доверительными.

Но он меня любил. Пусть его понимание любви отличалось от общепринятого и граничило с деспотизмом, но отец никогда не желал мне зла, даже пытался принять мой выбор. Позволил ведь завершить учебу, хоть и мечтал, чтобы я продолжила его дело. Разрешил устроиться на обычную человеческую работу. Не привязал к себе намертво. Не нашел нового жениха после развода со Златом – хотя многие бы всё отдали, только бы сродниться с Вяземскими.

Долгие годы я копила в себе непонимание и детскую нерациональную злость. За то, что у нас не было нормальной семьи. За то, что мама умерла так непростительно рано.

Но всё кончилось. Отца больше нет. Винить больше некого.

Я не плакала ни в день, когда узнала о его смерти, ни сейчас – просто стояла и принимала это как данность.

Можешь ли ты мною гордиться, отец? Можешь ли считать меня достойной продолжательницей рода?

Ответов я никогда не узнаю.

Да уже и неважно.

Я всё равно буду поступать так, как задумала. Потому что я – дочь Осипа Вяземского и, как и он, никогда не отступлю от намеченной цели.

– Я больше на тебя не обижаюсь. Прощай… папа. – Я положила букет поверх нагромождения венков, на мгновение коснулась фотографии кончиками пальцами.

А затем пошла прочь от могилы, не оборачиваясь.

– Ты как? – Злат открыл пассажирскую дверь, дождался, когда я сяду, и сам занял водительское место.

– Всё нормально. Можем ехать.

Дважды повторять не пришлось. Злат сорвался с места, и мы понеслись по разбитой дороге кладбища.

– Мне Дитрих звонил, – сказал он, чтобы отвлечь меня; крепче сжал руль. – По делу Платона появились подвижки.

– О, что говорят?

Последние недели выдались богатыми на события.

Платон пришел в себя и вполне искренне ужаснулся тому, что пытался сотворить. Его разум так плотно слился с сознанием Адалин, а желание «излечить» Злата было столь велико, что Платон утратил над собой контроль. Это был уже не он – и даже не Адалин, – а нечто извращенное, впитавшее в себя магию Вуду, подчиненное одному только желанию исполнить задуманное. Баба Рая, пра-пра…бабушка (не представляю даже, сколько там «пра», ей же лет триста!), назвала его помешательство «осколком льдинки в глазу», вспомнив старую детскую сказку.