И таксист даже обернулся, чтобы ткнуть пальцем в Форт, возле которого выбиралась из-под другого – маленького моста - Гремячая, но ни Форта, ни второго моста, ни даже просто берега за его спиной не оказалось. Вместо этого к туманному горизонту уходила безбрежная океаническая даль, и сам мост, на котором стояли таксист и его пассажир, стал истаивать словно запекшийся на раскаленной сковороде сахар, опущенный после остывания в соленую воду. Вместе со сковородой. Вода шипела, пожирая свою добычу.

- Подожди, - начал возиться с заглохшей пилой таксист.

- Это сон, - начал он догадываться. – Между Фортом и Городом не было моста.

- Подожди, - продолжал бурчать таксист удивительно похожий на Дейва Йорка и на официанта с рассеченным ртом, и на фальшивого Оле. – Не важно, сон это или не сон. Я должен тебя остановить.

- В другой раз, - пробормотал Джим и побежал к берегу, на котором опять поднимался родной и любимый город. В нем-то уж точно имелся нужный ему вокзал. Побежал, прикидывая, что можно было бы, конечно, перебраться на тот же Бродвей, потом перебежать на Коламбус Авеню, но он же никогда не возвращался по той же дороге, по которой уже успевал отмерить какой-то отрезок в течение одного и того же дня, поэтому лучше все же пересечь остров, перейти на набережную, по ней добраться до пятой, а уже по той же пятой, никуда не сворачивая, добежать уже, черт вас всех возьми, до Центрального вокзала, не полагаясь на эти ненадежные таксомоторы. Оставалось только вспомнить, во сколько все-таки отходит его поезд, с какого перрона и где же, черт, его билеты?

Еще на бегу он попытался проверить карманы, но оказался неловок, и у него отвалилась рука. Она разлетелась по асфальту цветными кубиками, и когда он наклонился, чтобы собрать ее, рассыпалась на пикселы. А потом и его ноги до колен обвалились пестрыми кучами многогранных корпускул, которые мельчали от каждого прикосновения, и он, обратившись в карлика, начал суетиться, пытаясь слепить из этой цветной пыли новые ноги оставшейся рукой, потому что он все еще опаздывал на вокзал, но слепленные ноги тут же опять рассыпались, и он стал набивать цветными пикселями рот, и пережевывать их, и смачивать их слюной, а когда они приобретали хотя бы какую-то липкость, обмазывать ими велосипедные рамы, хотя из-под капота валил дым и желтая каска съезжала ему на глаза, на которые стали наворачиваться слезы. Но мама трогала его за плечо и говорила голосом той девочки с моста: «Потерпи, у тебя все получится», и он пытался ответить ей – «Я знаю», но не мог, потому что был уже сине-зеленым морем, в которое опускались тысячи весел, и которое рассекали кили сотен причудливых кораблей. Они рассекали его живого. И он, разбегаясь волнами, чувствовал боль, как будто его плоть расползалась от взмаха скальпеля. И он пытался увернуться, но у него это не получалось, потому что все уже произошло. Он бежал голым из вьетнамской деревни, и кожа горела у него на спине. Он умирал от голода, сжавшись в костлявый комок, и африканский стервятник поодаль ждал его смерти. Он задыхался от муковисцидоза, умирал заживо от спинальной мышечной атофии и распластывался и бился в судорогах от дцп. Он полз под колючей проволокой, вжимаясь в землю от трассирующих пуль, и выблевывал внутренности от лейкомии. Он был ранен всеми видами оружия и умирал от всех видов болезней и переживал все виды пыток. Он был оплакан миллионами женщин, и он же помнил вкус губ миллионов женщин, и знал, что такое любовь, и он медленно поднимался из глубины, как девочка на фотографии работы Салли Манн, но не мог подняться, потому что на его пути стояла другая маленькая девочка и спрашивала – «Ты убьешь меня?»