Хэсина подняла на нее взгляд.

– У тебя есть дочь?

Служанкам и придворным дамам запрещалось заводить собственные семьи.

Мин-эр кивнула.

– Она родилась до срока. Женщина, принимавшая у меня роды, сказала, что она не доживет до своих первых именин. Сейчас ей уже семнадцать…

Столько же, сколько Хэсине.

– …и она до сих пор много болеет, но вместе с тем она так полна жизни. О ней заботится моя сестра. Я отправляю им свое жалованье, чтобы они могли заплатить врачу за осмотры и лечебные настойки.

В горле Хэсины образовался болезненный ком.

– Мне жаль. – Мин-эр промокнула глаза, но через секунду на них снова выступили слезы. – Мне так жаль.

Что Мин-эр ожидала услышать в ответ? Я все понимаю? Я прощаю тебя? У тебя была уважительная причина, чтобы предать меня? Внезапно Хэсину накрыла злоба по отношению к дочери Мин-эр. Эта девушка украла у Хэсины единственную мать, которая у нее была.

– Уходи долой с моих глаз.

Но когда Мин-эр побрела прочь, Хэсина безмолвно сказала ей все то, что не смогла произнести вслух.

Я понимаю.

Я прощаю тебя.

Она сочувствовала Мин-эр, хотя у нее не осталось никого, кто мог бы посочувствовать ей. На рассвете Хэсине предстояло умереть, но сердце в ее груди не колотилось, и она не испытывала желания побороться за жизнь. «Какой смысл держаться за мир, который покинул тебя?» – спрашивала ее мать. Теперь Хэсина поняла, что значит быть покинутой по-настоящему. Это когда твой народ требует твоей казни. Когда тебе больше не для чего жить.

Прошло какое-то время. Она не знала, сколько именно, но, видимо, довольно много, потому что стражи принесли ей обед, состоящий из жидкой рисовой каши и жесткого лука. Это показалось Хэсине бессмысленным: она бы и так не умерла от голода до завтрашнего утра. Она отодвинула горшочек в сторону, и его дно проскрежетало по каменному полу, почти заглушив голоса стражей.