Жизнь возвращалась. Медленно, болезненно, но возвращалась. Лив снова ела, спала, даже иногда смеялась. Днём она казалась почти нормальной, но ночи оставались её личной пыткой. Тишина квартиры, холод подушки – всё это возвращало её к Дориану, к его предательству, к разбитой ампуле. Она плакала тихо, чтобы никто не услышал, пока слёзы не иссякали, и наступало такое привычное оцепенение.

Иногда, в самые неожиданные моменты, до неё доходили слухи из мира охотников. Мар или Лиам, когда заходили в галерею, обмолвились, что охотники начинают разработку новой сыворотки. Эта новость вызывала странное чувство: не надежду, а скорее отстранённое любопытство. Было поздно. Её личная битва за «человечность» Дориана проиграна.

Виктор становился всё более заметной частью её новой, обыденной жизни. Он звонил чаще, чем просто по работе, приглашал на выставки, на камерные концерты, на чашку кофе после закрытия галереи. Он никогда не давил, не настаивал, просто был рядом. Его мягкий голос, его искренний интерес к её мыслям об искусстве и его спокойное, нежное присутствие были бальзамом для её израненной души. Рядом с ним Лив чувствовала себя в безопасности. Он был полной противоположностью Дориана: безмолвный, надёжный, без тени манипуляции. Он был настоящим.

Лив оживала. Постепенно. Логично.

Однажды, когда Лив заканчивала работу над сложным реставрационным проектом, Виктор подошёл к ней. В его глазах читалась какая-то новая, необычная серьёзность.

— Лив, — начал он, и его голос был тихим, — мне пора возвращаться в Питер. Моя работа здесь почти закончена, мне нужно домой.

Сердце Лив ёкнуло. Она привыкла к его присутствию, к этой тихой гавани, которую он для неё создавал.

— Оу... — только и смогла выдавить она. — Я... мне будет не хватать твоих философских бесед о картинах.

— И мне будет не хватать твоей проницательности, — Виктор мягко улыбнулся. — И твоей... человечности.

Он помедлил, а затем, словно решаясь, протянул ей два конверта.