Не обращая внимания на испуганное шипение за спиной, она приблизилась. Подошла вплотную, с трудом вдыхая сладкий, тошнотворный запах гнилого мяса. Видеть их снова – видеть то, что от них осталось, куски израненной безжизненной плоти, их лишенные мысли глаза… почему даже в смерти им не дают покоя?!

– Долохов, – сказала она, останавливаясь напротив друга. – Ты меня слышишь?

Ноздри Долохова раздулись, он фыркнул, втянул воздух.

– Саша! – напряженно позвала Ягина. – Перестаньте, он загрызет вас!

Александра осталась. Вглядываясь в загоревшиеся темным огнем глаза, она взмолилась:

– Долохов, сколько мы провели вместе, не может быть, что ты меня не узнаешь! Помнишь, как учил меня вертеть пикой, а я не рассчитал и шлепнул древком тебя по затылку? Как ты спас меня на балу, когда госпожа Третьякова пыталась увести меня в сад для уединенной беседы? Помнишь?

Из груди Долохова вырвалось протяжное рычание. Он неуверенно шагнул вперед и скрючил измазанную в грязи и крови руку. Еще раз по-звериному принюхавшись, он неестественно выгнул шею.

Александра сглотнула страх.

– А Милку? – продолжила она, не двигаясь с места. – Помнишь собачку Милку, что выскочила на поле перед самым наступлением, и мы с тобой ловили ее из-под ног уланов? Как нас потом отчитывал Пышницкий, как грозил разжаловать в солдаты, если мы еще хоть раз выкинем подобное коленце? И сколько раз потом ему приходилось повторять эту угрозу? Ты помнишь?

Синие губы разомкнулись, Долохов оскалился. Зубы его были черны, словно он грыз землю.

– Саша! – Ягина рванулась к ней, но поздно.

Долохов набросился, лязгая челюстью и горя глазами. Александра не отступила. Наоборот, шагнула ближе и, делясь теплом, сжала его в объятии.

Зажмурившись, она ждала боли. Ждала, что он разорвет ее или ударит, но произошло совсем другое. Стало смертельно холодно, невыносимо тесно, а потом внутри что-то загорелось. Она поняла – он обхватил ее руками.

– Быстров?..

Александра вздрогнула и прижалась крепче, позволяя ему взять столько, сколько нужно. Наконец он отстранился.

– Быстров… – повторил он, вглядываясь в ее заплаканное лицо. Посмотрел на себя и усмехнулся: – Вот это меня перемолотило… Посмотри-ка, весь доломан в клочья, зараза!

– Вот что тебя больше всего беспокоит? – засмеялась Александра, вытирая щеки.

– Еще бы! Знаешь, во сколько он мне обошелся? Да в нем одних ниток на двенадцать копеек! Э-эх, – сказал он, поводя усами, совсем как раньше. Во всем был как раньше – и в хитром прищуре, и в черноте нахальных глаз, и в вечных насмешках. Даже осмотрев зияющую дыру в груди, он только хмыкнул: – Вот так клюква! Я что же это, Быстров? Я, значит, умер?