– Дело в том, что я… хм… видишь ли… – Подобрать слова оказалось не так уж просто. – То есть… я – не я.

– Ты не ты? – удивился Долохов.

– Да нет же. Я – я, но не совсем… то есть не в полном смысле…

– А в каком же? В половинном? Ты – ты, но только сверху или только снизу?

Кровь бросилась к лицу так, что Александра едва не закачалась.

– Ох, да будь оно все неладно! – Окончательно запутавшись, она рванула присохшую корпию с этой мучительной раны: – Я не мужчина, Долохов! Не мужчина я, теперь понятно?

Она остановилась, дыша, словно от погони, и никак не могла поднять взгляда. Зачем, спрашивается, брякнула? Не могла промолчать, отпустить друга с миром? Не разочаровывать того, с кем бок о бок делила невзгоды солдатской жизни? Долохов все молчал, и Александра устала ждать от него обвинений. Взглянула – и охнула от улыбки, мелькнувшей под черными усами. Если в прозорливость Ягины верилось, то в его…

– Ты что же… знал?

Долохов по своему обыкновению хмыкнул:

– Видишь ли, гм, Быстров, не так-то легко проводить с человеком дни в переходах и ночи на постоях и не заметить, как он… как она… то есть… ну, ты понимаешь…

Он впервые смутился. А Александра отшатнулась от новой мысли.

– И все знали? – спросила она с ужасом. – Весь полк? И Пышницкий?

– Может, и знали, – по-философски спокойно заметил Долохов. – Пышницкий, думаю, догадывался. Но мы мало об этом говорили, до того ли… Разве что посмеивались над твоим страхом перед женским полом и враками про усы. Ну и Волковенко все норовил подтрунить над тобой, вроде того вечера, когда подговорил госпожу Третьякову увести тебя в сад для уединенной беседы…

– Так он это нарочно? – воскликнула в возмущении Александра, и губы ее задрожали от стыда и смеха. – Вот подлец, а я еще обнимала его! Да мне следовало навечно оставить его здесь за такие проделки! – Застонав, она с усилием потерла лицо ладонями, чтобы соскоблить горячую липковатую неловкость. А потом выдохнула и спросила серьезно: – Отчего вы ни разу ничего не сказали?

– Что мы должны были сказать? Сражалась ты наравне со всеми, стояла с нами в строю, спала на земле, ела общую кашу, а в остальном – какое нам дело? Мы видели, как тебе важна твоя тайна, так что мы ее хранили.

Александра сглотнула, не желая снова предаваться слезам, хотя они так и подступали.

– Спасибо, – шепнула она и раскрыла руки. – Спасибо…

Долохов поднялся ей в объятие. Немного постоял, сипло и тяжело дыша дырявой грудью, и рассеялся.

А Александра все стояла и никак не могла очнуться. Столь многое сейчас прояснялось, так четко отделялось важное от сора, так ярко виделась мелочная бессмысленность страхов, обид и разногласий, ведь жизнь – вот она, хрупкая, конечная, прекрасная, разве можно тратить ее на подобную глупость?