В ресторане стало тихо. Совсем. Только кондиционер гудел.

Все снова затихло и в подземелье. Может быть, Татьяна и ждала взрыва мужского негодования с уверениями в ее вечной молодости и неотразимости – но их не последовало и последовать не могло: моргающий свет подкрученной керосинки бросал безжалостные грубые тени на все без исключения лица – и даже почти первоклассница Олечка выглядела потрепанной временем старушкой-карлицей… А уж взрослые обоего пола, и вовсе напоминали несчастных призраков без возраста, истерзанных заботами и страхом, ни на секунду не забывающих о царящей наверху настоящей королеве – Ее Величестве Чуме… Молчание становилось тяжелым – и никто не нарушал его, остерегаясь фальшивой ноты, которая годами будет терзать неуклюжего утешителя при воспоминании об этих темных собраниях десятерых полумертвецов.

– Моя очередь, – наконец, сипло проговорил Митя. – Я хотел рассказать про цыганский гипноз…

История девятая, рассказанная приметливым юношей Митей о том, что от цыганок на улице не спасет никакая просвещенность.

Зашел я как-то зимой к однокласснику, сидим, болтаем, его мама нас супом с цветной капустой кормит. Вдруг раздается длинный, тревожный звонок в дверь – такой, что сразу понятно: что-то случилось. Бежим вместе с прихожую с одной мыслью: только бы ни с кем из их семьи никакого несчастья! Мама одноклассника смотрит в глазок и открывает дверь: на пороге их заплаканная соседка. Даже не то что заплаканная, а вся в красных пятнах, лицо искажено, трясется и причитает. Завели в кухню, налили воды – у нее аж зубы стучат о край чашки! Причем женщина – не замухрыжка, а вполне ухоженная, хорошо одета: дорогой пуховик с рыжей лисой, замшевые сапоги, идеальная стрижка, ногти такие красивые, с рисунками и камушками… Но ни перчаток, ни украшений, ни даже шарфика на шее! Кожаная сумка расстегнута по всей длине и почти пуста! Рыдает, икает, сквозь слезы рассказывает такую историю:

Ездила на кладбище цветы на могилу родственника положить. Когда вышла оттуда на стоянку машин, – подбежали цыганские дети, просят «копеечку». Она сдуру и достала десятирублевики из кармана, стала им совать: положено ведь милостыню подавать в память усопшего. А цыганята как окружили ее стаей со всех сторон – буквально налетели, хватают, теребят, галдят, тянут грязные ладошки! Отбиться невозможно – дети же, нельзя их ударить! Но иначе невозможно… Раздала всю мелочь, стала их расталкивать, чтобы прорваться к дверце машины. Один – она видела, что нарочно! – прямо перед ней упал в лужу и дико закричал: «Убила! Убила! А-а-а!». Остальные толпой подхватили, в машину сесть не дают, оттесняют, крики все громче… Вдруг, откуда ни возьмись – две взрослые цыганки: «Наших детей бьешь! Искалечила! Теперь тебе ввек здоровья и счастья не видать!». И вот тут женщина, очень хорошо осознавая действительность, – то, что ее грабят на улице! – стала сама снимать с себя кольца, серьги, дорогие часы и добровольно отдавать цыганкам. Затем открыла кошелек, вынула все наличные и тоже отдала, а вслед – и несколько дорогих безделушек из сумки: позолоченную зажигалку, серебряный с эмалью дамский портсигар, еще что-то… При этом она прекрасно понимала, что делать этого нельзя, она творит безумие, – но и остановиться не могла! Кончилось тем, что отдала лайковые перчатки, норковый берет и даже шелковый платок с шеи! И все это – безо всякого насилия!