– Оказывается, фанатик здесь именно ты, – криво усмехнулся Энрике.

– Я даже не мечтатель, – отмахнулся Ноттэ, наблюдая, как плывет гвардеец. – Просто я начинаю видеть то, что прежде не мог… или не желал. Мы не спасаем мир и не совершаем чудо. Если ты надеялся на подобное, готовься к разочарованию. Мир велик, спасать его нашими жалкими потугами – дело для дураков… Но я не желаю углубления раскола. Если мы разуверимся в людях, а вы отторгнете нас, мир не рухнет. Люди переживут и эту чуму, и иные напасти. Да, с потерями и трудно, но переживут. А вот нэрриха станут частью прошлого, рознь вынудит нас уйти в горы или спрятаться под личиной подобия вам. То и другое разрушит еще одну связь высшего мира и живущих на земле. Случись такое, это будет печально. Ветер станет всего лишь ветром, но не дыханием высшего… Останется два-три дня, когда вода свята, огонь чист и твердь благословенна, будет и время хрустальной ясности воздуха. Но пока для вас существует большее, по крайней мере в отношении ветра.

– Не донимай меня ересью, – жалобно попросил служитель, готовясь плыть. – До берега далеко, сейчас мне не следует сомневаться ни в себе, ни в боге.

– Ну, за него можешь быть спокоен, – заверил Ноттэ.

Старуха расхохоталась, сама шагнула к краю тропы – и второй раз приобщилась к чуду бега по поверхности.

– Утро – лучшее время для движения по тропе, – заверил Ноттэ, погружаясь по пояс и бережно опуская свою ношу. – Свет низкий, он точно рисует край мелководья. Днем тропу видно хуже, тут всегда небольшая рябь на воде, поскольку близко главное течение. Мутность велика, особенно летом: южная часть озера мельче иных, прогрета и цветет, к тому же ручьи несут ил.

– Тропу действительно видно, я пошел, – согласился Хосе и указал направление. – Туда, правильно?

Сын заката кивнул и зашагал следом за Хосе. Вода становилась все более похожа на парное молоко, розоватая полупрозрачность постепенно уходила, выпаривалась вовне пленкой тумана. Второй слой его плыл выше и гасил звуки, умягчал воздух, делая его касания к коже шелковыми, нежнейшими. Мелкие волны двумя расходящимися складками мяли поверхность, катились, играя сиреневыми оттенками запада и розовым светом востока. Берег приближался, вихрастая ольховая челка нависала над водой, затеняя её кромку. Почти удавалось расслышать, как шуршат лепестки цветков, поднимающих головки, готовых распахнуться навстречу рассвету. Роса серебрила листья… Мир казался безмятежным, его доброта и покой не допускали в сознание ни единой темной мысли.

Энрике снова шептал молитвы, выдыхая их без звука, так, что слышать мог лишь нэрриха. Ноттэ грустно улыбался – неужели и к сорока дон Хулио не выковал должной брони для своей нежной души, ничуть не годной прирожденному бойцу? Красота рассвета не остановила ни одну войну и не отменила ни одну подлость. Она так устроена: впускает лишь тех, кто готов видеть. Боги не навязывают добродетель, может, они и правы…