– Сомнения не должны исказить деяний. Ересь копится на юге, ересь требует искоренения, – заверил служитель. – Три головы у бесовства, это эмир и его старшие сыновья. Срубишь эти головы, и сгинет бесовство, мы освободим город и прекратим муки единоверцев наших.

– Но вы говорили, что жизнь священна, – ужаснулся Кортэ.

– Клятва тоже. Увы, нет времени, чтобы искать понимание через проповедь, – резко указал настоятель. – Иди и исполни долг, ты рожден клинком воздаяния, такова твоя судьба.

И Кортэ пошел, ненавидя себя за то, что принес клятву вслепую. Презирая тело, подчиненное слову, испытывая отвращение к миру земному, который оказался ловушкой, капканом для вольного ветра… За Кортэ последовали те, кто учил с первого дня, кого он считал друзьями, почти родней. Все эти люди остались в городе еретиков навсегда, все – один за другим – с чудовищной фанатичностью исполнили волю Башни и отдали жизнь, хотя не были связаны клятвой. А нэрриха научился причинять боль и смерть и узнал, что это – пьянит, что можно полностью утратить контроль над собой, впасть в исступление…

Когда лопнула удавка долга, юный нэрриха ощутил свободу, но далеко не сразу он смог вернуть самоконтроль и остановиться, опустить оружие. Только тогда пришел настоящий ужас: он бродил, озирался и не желал верить, что сотворил подобное своими руками… На полу поблизости было слишком много тел. Кровь впиталась в одежду, кровь липко чавкала под ногами, пятнала клинок предвестием ржавчины. Он разжал ладонь и, вслушиваясь в звон стали по мрамору пола, поклялся, что больше никогда не станет давать клятв, вполне отчетливо сознавая, что приносит неисполнимое обещание. Завязывает слова в фальшивый узел лжи, и этому его научили тоже – люди.

Ночь накрывала город, и была она тиха, как мертвая птица. Кровь темноты текла по улицам и заполняла глазницы окон, гасила факелы и лампады. Ночь душила одни крики – и порождала другие. Жить в мире казалось непосильно, невозможно… бессмысленно! А потом от реки наполз туман, белый, как надежда на новую жизнь. Кортэ ушел в этот туман, выжил вопреки усердию погони и меткости лучников, а после назвался сыном тумана. С тех пор он ценил туман и принимал, как единственного верного друга. Туман не имел речи, не ждал клятв и не выдавал врагу…

– Проклятый Ноттэ, из-за него память так и саднит, – буркнул Кортэ, старательно перетирая в кулаках вонючую ткань рубахи и досадуя на неожиданное обилие донного ила у каменистого берега. – Давно я не опускался до собственноручной стирки грязного белья. При моих запасах золота, при моей любви к приличной одежде… Я зверски зол. Застрял здесь по собственной глупости и даже не узнаю, что затеял подлец. Но я, черт подери, хочу заполучить его в наставники. Ложью или золотом – мне не важно. Обычно ложь действует надежнее.