– Её ребенок плачет – она не слышит? – уточнила Аше, и тревожная складочка залегла меж бровей. – Плохо, далеко… Широкие крылья. Трудно издали увидеть то, что стало маленьким. Будет ребенок умирать один, без помощи – она вернется, она мать. Но делать так – плохо.

– Чего уж хорошего, – согласился Оллэ.

– Танец ей дан, умение ловить ветер? – уточнила Аше.

– И ей, и мужу. Они прежде танцевали вдвоем, очень красиво, – улыбнулся Оллэ.

– Хорошо, – решила маари, резко подхватила повод и огляделась, махнула рукой. – Туда! Мои воины помогут. Друг Ири дал мне воинов, учить. Будет сильный урок.

Кони помчались по пустому городу, прижимая уши и норовя обогнать грохот копыт, подстегивающий лучше кнута. Аше иногда истошно взвизгивала, лупила себя по бедру или добывала стилет и чертила сложные узоры в воздухе. На перекрестках дозорами стояли воины гвардии, но все, кажется, знали дикарку, ей кивали и даже кланялись, издали разобрав голос. Кони домчались до самой городской стены и вдоль каменной кладки, по узкой, как щель настороженного прищура, улочке, загрохотали в темный глухой тупик.

– Аше! – прогудел бас из дегтярного мрака.

Щелкнул кремень, загремел засов, старчески скрипнули петли ворот. Маари наконец-то натянула поводья, вскидывая коня на дыбы и восторженно хохоча в ненадежном, вставшем боком седле.

– Аше! – крикнула она в ответ на басовитый оклик.

Ворота распахнулись, несколько быстрых вспышек искр подожгли-таки трут, от него занялся фитилек – и, наконец, ровно засияла масляная лампада. Оллэ смог толком рассмотреть обветшалое строение с унылыми глазницами полуразрушенных оконных переплетов, забитых мусором и занавешенных дерюгой. Второй сарай, привалившийся к городской стене, был еще старше и чернее, из его кривоватой пасти торчало недожеванным клоком сено. Посреди двора, прямо под высокой крышей звездного неба, отдыхали на деревянных настилах люди. Все – молодые, крепкие, в одинаковых грязно-бурых широких штанах и длинных рубахах, подпоясанных обрывками веревок.

Аше прыгнула из седла, выхватила у спутника свое копье и воинственно завизжала, норовя проткнуть самую яркую звезду. Рослый детина, ладонью обнимающий масляный светильник, умилился и даже, кажется, прослезился.

– Навестила, а мы-то печалились, думали, долго не появишься.

– У вас тут оригинальное общество, – отметил Оллэ, отдав повод столь же огромному мужику в ветхой рубахе, заштопанной опрятно и старательно, почти нарядной от пестроты заплат. – Для нищих вы слишком здоровы, бедны и добры.

– Вы прибыли в обитель Идущих в тумане, – охотно сообщил обладатель единственной на весь двор лампады. Почесал затылок. – Вообще-то настоятель переименовывает нас по три раза на дню, так что запоминать не обязательно. Патор пока что не соизволил снизойти до нас, грешных, и признать общину – орденом… Уж мы каялись, уж мы постились, плоть умерщвляли, – выдохнул великан и гулко ударил себя свободной рукой в грудь. – Увы нам… Аше, птаха, садись тут, сейчас принесу дров. Замерзла?