– Жена его будет там, – указала маари на середину круга, не оборачиваясь к Энрике и поглаживая кромку лезвия копья. – Если он отдаст много, все получится. Он готов?

Оллэ перевел, сам сходил в комнату, поднял на руки сонную, тонкую до прозрачности Лупе и зашагал к кругу, обозначенному, как столбами, фигурами служителей.

Маари тем временем раздобыла из маленького вьюка за седлом Сефе серебряную плошку, нацедила у каждого из воинов из запястья немного крови и теперь двигалась от одного к другому, рисуя пальцем на лбах знак, вроде бы один и тот же, но всякий раз немного искаженный. Энрике суетливо и бестолково следовал за Аше, то и дело вздыхал, спрашивал: не будет ли Лупе вреда от непонятной затеи? Не дождавшись ответа или получив вместо такового лишь несколько коротких незнакомых слов, он снова вздыхал, гладил рукоять рапиры и то ли злился, то ли обдумывал удобный повод для отказа от «лечения», похожего на чернокнижье в дичайшем его виде.

Для Оллэ происходящее выглядело обыденно и одновременно непонятно, и ему тоже хотелось взбунтоваться, потребовать объяснений, а заодно отвесить подзатыльник маленькой дикарке, самонадеянно дерущей нос и возомнившей себя – королевой.

Сын шторма почти раздумал участвовать в нелепом действе, невольно им же и спровоцированном. Он уже был в двух шагах от круга и замедлил движение, желая развернуться и отказаться… Но ощутил холодный сквознячок, тянущий мимо щеки туда, в круг. По спине пробежал мгновенный озноб, воздух загустел, тело Лупе наоборот, утратило плотность и вес. Теперь оно вроде бы само плыло все ближе к краю круга, руки лишь выравнивали, упорядочивали дрейф. Оллэ прикусил губу и, невольно вжимая голову в плечи, скользящим движением пересек незримую черту.

Внутри пространство слегка светилось волокнистым серо-серебряным мхом, прячущим детали и застилающим даль. Фигуры, замершие по краю, сделались подобны столпам, они надежно ограничивали искаженное пространство крошечного мира. Лица – древние, каменные – были строги и спокойны. Только глаза жили: все взгляды были направлены в центр мира, туда, где мох его ткани сиял особенно ярко. В этом серебре и осталась лежать – или висеть, поскольку мир изнутри воспринимался, как шар – согнутая, маленькая фигурка Лупе.

Нэрриха отвернулся и двинулся прочь, вслушиваясь в беззвучие, дрожащее так, как будто все пространство есть нутро гигантского барабана, и теперь, обретя содержимое, оно живет биением и ритмом – тем, какой отмеряет сердце Лупе. Столпы фигур окончательно утратили все человеческое, чем их наделяла привычка зрения. Они были огромны, они вовсе не подпирали свод: на их широкие спины извне давила волокнистая тьма большого мира, упругая и плотная. Но камни держали границу, упираясь спинами в сумрак, наверняка безмерно тяжелый…