Энрике слышал голоса и хлопки, и теперь он двигался более уверенно. Ветер, ощутимый лишь для него, раздувал волосы от лица… Оллэ наконец поймал, следом за сэрвэдом, ритм и тоже стал хлопать громче. Он уступил Лало главную тему и отслеживал более редкий, вторичный пульс. Аше резко смолкла, отчаявшись хоть кого-то вразумить, села на то же бревно… и стала хлопать, скаля зубы, притопывая и привизгивая, когда ритм ей особенно удавался.

Энрике обрел уверенность, отстучал длинную дробь в пыли и провернулся, словно наматывая на себя незримый канат – с отчётливым и немалым усилием. На испачканном кровью лице проступил пот, голые плечи лоснились.

Звучный бас Лало загудел, широким звучанием потёк в ночь, и Оллэ показалось, что даже звезды вздрогнули, хотя простодушный великан всего лишь выводил, вкладывая душу, наивную, бесконечно старую, всякому известную песню долин северной Эндэры. Он пел о том, как созрел виноград, как лоза склонилась и сохнет под палящим солнцем, как сладость её копится, ждет поры, чтобы быть собранной, выжатой, похороненной в недрах склепа и возрожденной в темной крови вина…

Время едва сочилось, на щеках и лбу сохла короста крови от знака, нарисованного Аше. Кожу щипало, стягивало. Пульс грохотал в висках, мешая уловить ритм, даже низкий бас Лало гудел словно бы издали, но Оллэ упрямо подпевал, чувствуя себя непривычно – слабым человеком, не способным ничего изменить, не наделенным особенным даром. Он был подчинен обстоятельствам и в то же время готов с ними спорить, не думая о цене.

Энрике двигался все ближе к кругу неведомого, но сын шторма лишь угадывал это. Его самого слишком полно забрал танец, так полно – что мир вокруг изменился. Оллэ слепо щурился, вдыхал стоялый туман, с усилием сводил ладони в вязком воздухе, похожем на масло… и почти не верил, что хлопок ладоней создает звук.

Два мира не желали соприкасаться. Цепочка фигур, подобных каменным столпам, воздвигла непреодолимую стену, воистину отделяющую жизнь от смерти, и Оллэ с ужасом сознавал себя – мертвым. Тьма заливала глаза, лезла в горло, поднималась все выше, овладевая миром. И это было – безнадежно, окончательно, невозвратно… Как мог Энрике продолжать дышать и двигаться, надеяться и звать? Всего этого Оллэ не понимал, стараясь исполнить малое и посильное: подпевать, давясь удушающей тряпкой тумана. Хлопать в ладоши и даже стучать башмаками, почти теряя равновесие.

Вал мрака вырос до небес, подмял все и вся… и лопнул, разрушенный собственной громадностью. Мрак потёк вниз, опрокинутая чаша утра блеснула розовой кромкой и стала проявляться ярче, полнее. Заиграл золотой вязью узор облаков на её донышке. Жемчужные искры птичьих крыльев нарисовали надежду.