Мерзко расхохотавшись, Диего притянул ее к себе и, схватив за подбородок, заставил смотреть на себя.

— Жалкий боров, — выдохнула дава, пытаясь отбросить от себя короткие и широкие пальцы, впившиеся в ее лицо грязными ногтями.

Он толкнул ее, опрокинув на пол.

— Не трать силы, они тебе еще понадобятся, — посоветовал палач, для которого процесс дознания был лишь некой условностью, предшествующей казни и в тоже время, приятной возможностью выпустить на волю свои низменные желания.

Представляя себе, как испытает на ней весь арсенал имеющихся в его распоряжении средств, Диего наслаждался открывшимся перспективам.

— Нам не положено проливать кровь, — но иногда я забываю об этом требовании.

Инквизитор отступил от беспомощной жертвы и бросил вдогонку:

— Ты полностью в моей власти.

Упиваясь ее унижением, он повернулся к безучастно наблюдающему помощнику.

— Я хочу допросить ее наедине, если не возражаешь.

Вполне закономерно, что клирик не стал с ним спорить.

* * *

В суетливом шуме мечущихся по дому слуг, выполнявших отданное им распоряжение, с легкостью затерялся бы вырвавшийся грустный вздох, горестные причитания или даже истеричный плач. Замерший на широком балконе Торе мог бы понять и принять любую форму женских эмоций, вызванных сложившимися обстоятельствами. Дело было не в них самих, не в проявлении слабости и не в бурном восприятии принесенной мужем печальной новости. Нечто гораздо более тонкое, чем неуловимая мысль, постоянно ускользающая от него, пронзало дом, соединяя между собой, и в тоже время, натягиваясь до струнной дрожи, отстраняло друг от друга поссорившихся супругов. Они как две луны, не могли перебороть высшие силы, что удерживали их в вечном вращении. Обреченные находиться рядом, на расстоянии соблазнительной видимости, небесные сферы стремились сблизиться, слившись в единое целое, но движение по кругу разводило в стороны, не позволяя осуществить задуманное.

Клирик стоял в одиночестве, будто часовой на посту. Опьяняющая эссенция надежды, клокочущая злость и ядовитая обида перемешались в его сознании, и только пробегающим мимо слугам казалось, что Торе спокоен. Это было не так. Эта неестественная тишина, окружавшая его со всех сторон, отрезавшая от дома и тянувшая наружу, звенела в ушах беззвучным криком натянутой стали. В отчаянии он хотел ворваться в комнату, где заперлась Кармела, и не смел этого делать. Ему грезилось темное безмолвие пустоты, что скрывалось за заветной дверью, которая тянула к себе, встречая упругое сопротивление гордости, толкавшей в обратном направлении. Душевный порыв к примирению удерживался расчетливым напором целеустремленности, а пламя страсти сковало холодом логики.