Откуда она знает — она, никогда не видевшая снегов?…

Что до бессмертных — он просто не хотел видеть ни Тиль с её клыкастым батюшкой, ни мрачную тауриллиан с косой, ни болтливого Поэта… А уж времени, проведённого вчера с прекрасной Сен-Ти-Йи, ему точно хватит до последнего вздоха.

Альен вновь отошёл. За его спиной распахнулись огненные врата — точно крылья гигантской солнечной птицы; всполохи пламени отражались в десятках зеркал, которые он расставил вдоль начерченных на полу узоров. На Тааль дохнуло жаром.

«А что это было на самом деле?» — спросила тогда Тааль. Почему-то она ни секунды не сомневалась, что он не умирал.

«Я спасла мир. Я сделала это. Или нет? Или я умерла?»

Есть вина, которую не искупить — ни договором, способным спасти умирающий замок, ни улыбкой девочки из Овражка Айе, исцелённой его магией… Твоя кровь всё ещё в моих жилах, отец; прости. Мой голос становится похожим на твой, а с возрастом всё чаще приходят твои боли в сердце, твои припадки гнева. Мать моя — я, как ты, люблю музыку и ночь, и музыку ночи; и ещё больше, чем тебе, мне нравится быть одному и играть словами. Я по-прежнему ваш сын. Бадвагур, я твой друг и убийца.

А у неё — нет больше этой жажды, только и всего. И никаких Цитаделей тоже нет, и Центра Мироздания, о котором в восторге вещала ей Сен-Ти-Йи, провожая к разрыву… Ничего, кроме тишины. Кроме океана или неба внутри — мягких, обволакивающих.

«И станете, как боги». Познаете — и станете.

— Отвечу.

— Не хочешь? — спокойно повторил Альен — и шагнул к ней. Он легко мог преодолеть любой барьер внутри сокрывшего их огненного кокона; только Тааль не могла пошевелиться без его дозволения. — Неужели?

Сон. Просто сон.

— Доброго дня, Турий-Тунт.

— Я не боюсь, — выдохнула Тааль, рукой скользнув за пазуху. Человечьи пальцы уже привычно сжались на рукояти с дубовыми листьями, зацепили широкое лезвие… Спасибо за подсказку, Дана. Спасибо за испытания, духи. Вы были мудры. — Совсем не боюсь. Прости.

И он, дыша терпкой солью, пошёл вперёд.

— О, хотел бы я пожелать тебе того же, — кентавр направил посох на него, как пику. — Но, увы, не могу. Защищайся, волшебник. Ты не пройдёшь в этот зал!

Она уже не чувствовала боли — даже не ныло то место, где когда-то трепыхались крылья, нежные, беспомощные. Память осталась — чёткая, извечная вереница воспоминаний: мать, отец, Ведающий, Гаудрун, — но принадлежала уже не ей.

Как правильно.

Лопатки ныли, будто готовясь выпустить новые крылья. Ныло всё в ней, каждая косточка, каждая мысль корчилась от боли; и неужели эта боль, это пламя — и есть свобода, магия, любовь?…