Кровь лилась все сильнее, мешалась с кровью господина Бербелека, он слышал теперь словно бы хриплое дыхание, полузвериное, полумеканическое, дуновение горячих мехов. В ритме его подрагивало все помещение, плоскость, пол, на котором он стоял, и окружавшие его мозаики света и тени и сам воздух, жирный аэр, липнущий к носу и горлу. Это уже конец, рука болела от взмахов тяжелого Сколиоксифоса, хрип прекратился, это уже конец. За окном восходит дымящийся Юпитер, вижу на звездосклоне тени икаросов гиппирои, все ближе, это снова тот самый момент, когда я стою в чертогах побежденного кратистоса. Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. Он вздохнул глубже, заморгал. Обрубком левой ладони отер заливающую глаза кровь, повернул голову, поднял взгляд. И с последним ударом кривого острия господин Бербелек понял выражение лица умирающего адинатоса.

декабрь 2002 — июнь 2003

Перевел с польского Сергей Легеза

Послесловие переводчика

Послесловие переводчика

Мы знаем: воспринимается лишь то, что можно описать. А описывая мир, мы лавируем между персональным безумием и внешними обстоятельствами, навязанными нам обществом, окружением, культурой. И неминуемо замечаем, что слова — врут. Что словам не угнаться за мыслью, что слова оторваны от реальности.

«Вечное проклятие развертывания внезапных аналогий: разговариваем о теме А, А заставляет меня подумать о B, начинаю об этом говорить; говорю, но еще до того, как закончу, B единит меня с C, С с D, D с E, все они — друг с другом, и именно так растет барочная конструкция, абстракция, проясняющая мир с поразительной легкостью; пробую ее раскрыть по мере ее роста, прерываю себя, запинаюсь и гонюсь за словами; и в то время, как мои губы говорят об одном, мои мысли уже кружат вокруг X, Y и Z; первоначальная тема перестает меня интересовать, и в конце концов она смолкает, снова, в очередной раз не понятая. Вновь не поспевает за моими ассоциациями…»