Когда же девушка запела арию про ягоды и подружек, то жене генерала стало совсем не по себе. Стоило солистке открыть рот, как зал мгновенно, словно загипнотизированный, замирал… Такого чистого сопрано Вера никогда не слыхала, не слыхала ни в Большом, ни в Мариинском, ни в Москве, ни в Берлине, и даже в Гранд Опера, куда муж в бытность его службы в Западной группе войске дважды её «затаскивал» на просмотр бессмертных творений Верди и Россини, не имелось такого чуда!

Чем дальше двигалась вперед опера, тем холоднее и суше становилось на душе у Веры. Гнев мешался с очарованием искусства, ненависть конфликтовала с восхищением и, варясь в этом котле противоречивых эмоций, Вера Сергеевна то улетала в небеса, то падала в самые низины ада, ада собственной души, где зрело неодолимое желание мести…

Довольно быстро она потеряла и ощущение театральной иллюзорности происходящего, а вместе с ним — и восприятие времени… И только прямое требование Деда Мороза проснуться, прозвучавшее в конце пролога, вернуло женщину в наш мир…

Как в первом, так и в последующем антрактах она продолжала сидеть в своем кресле, сканируя через стекла бинокля партер, и почти сразу обнаружила в первом ряду, почти прямо по центру зала, своего благоверного. В руках у того пылал огромный букет ярко-алых роз — верный признак серьезности измены… Инстинктивно Вера стала припоминать, когда получала в подарок от Ивана нечто подобное, но память уносила ее все дальше в прошлое, а такого роскошного букета не находилось… Может, и были подобные, но сейчас в поле сознания вплывали какие-то жалкие хризантемы, гладиолусы, лилии, калы…

А страна берендеев тем временем продолжала жить своей запутанной жизнью: Лель сменял Мизгиря, бас Бермяты соревновался с тенором Бакулы, действие переносилось то во дворец царя, то в заповедный лес… Но над всеми хитросплетениями сказочной интриги витало лазурно-прохладное, истинно снегурочье сопрано Ольги Кравцовой… В её чистом голосе струилась то неподдельная боль, то надежда, вновь сменявшаяся тоской, переходящей в инфантильное недоумение пятнадцатилетней героини… И хотя все симпатии зала были на стороне прекрасной Снегурки, внезапно Вера осознала, что ее много больше трогает судьба Купавы: эта миловидная брюнетка казалась ей очень похожей на неё, Веру, в молодости, и хотя меццо-сопрано артистки уступало голосу главной героини, но в сказочной жизни обманутой богатым Мизгирем девушки она все больше узнавала себя, а в Мизгире, соответственно, своего блудливого мужа…

Снова и снова Вера вываливалась из реала в виртуал оперы Римского-Корсакова, и чем ближе был финал, тем больнее ей было… Но, конечно, не потому, что сказка настойчиво двигалась к грустному для Снегурочки концу, и не только из осознания неоспоримых преимуществ соперницы-актрисы; больше всего Вера грустила о своей утраченной навеки юности, о тех годах, когда душа ее жила светлыми надеждами, тело было упруго и совершенно до безукоризненности, а теперь, теперь ей остается созерцать, как другая похищает её достояние… или бороться, бороться за свою любовь, за свое счастье, хотя будет ли это счастьем? И действительно ли она хочет счастья, а не озабочена банальным материальным благополучием? Но Вера отогнала эту крамольную для собственного самосознания мысль и снова окунулась в сказку…