— Я на стройке работал, — он с трудом выдавливал слова, дыхание вырывалось судорожными хрипами. — Плиту краном поднимали. С троса сорвалась, троих на месте придавила. Один в больнице скончался. Мне самым уголком по ноге ебнуло. Хромой теперь на всю жизнь.

— Сочувствую, — сказал Точилин.

— Ну, слушай. С работы выгнали. Месяц дома бревном лежал. Жена с дочкой говорят: «Ты теперь не работник — на х… ты нам такой нужен?». Вот я здесь и оказался…

Старик хрипло расхохотался. Вскрикнув, схватился за ребра.

Когда боль прошла, снова прикрыл глаза.

— Я не понял, — сказал Точилин. — Они что, вас силой выставили за дверь?

— Да нет, — старик злобно посмотрел на Точилина, словно он был в заговоре с его «любимыми женщинами». — Куда им? Просто устроили мне такую жизнь, что я сам ушел. Когда тебя родные люди бьют, за волосы таскают, обзывают по-всякому, кто ж такое вытерпит? Ни спать, ни есть не давали. Суки… Двадцать лет я их кормил, поил, а теперь…

Его губы дрожали. На глазах выступили слезы.

— На что же они теперь-то живут? Когда вас нет? Работать, что ли, пошли?

— Щас, — усмехнулся старик. — Разбежался. Спонсора себе откопали. Бизнесмена какого-то. Квартиру новую им купил, надарил тряпок. Живут теперь припеваючи. Я недавно по улице иду, вот в этом, — старик с отвращением оглядел грязную, рваную телогрейку. — Бутылки собираю. И они навстречу. Разодетые, сытые, веселые. Духами воняют на всю улицу. У жены на роже три килограмма штукатурки. Моложе дочки стала. Я, как их увидал, сразу понял, что бизнесмен их ночью обеих отгулял, да как следует.

Меня увидели. Сначала испугались — глаза по пять рублей. Потом жена усмехается, в пальчиках очки вертит — знаешь, такие, с дымчатыми стеклами, «кошачий глаз» называются, это щас модно — и говорит: «А, это ты». «Да, я», говорю. «Не узнаешь?» Она — «Я уж и имя твое забыла» — а, как они меня из квартиры выжили, и двух недель не прошло. Говорит: «Я всегда знала, что ты плохо кончишь. Ты всегда был мудаком, и я тебя ненавидела. Но теперь я нашла настоящего мужчину, который умеет заставить женщину ощутить себя любимой и желанной». Я смотрю — не моя это жена! Она еще месяц назад и слов таких не знала. Скалится — смотрю, и зубы новые вставила. Во рту — белым-бело.

Я стою перед ними, грязный, вонючий, от голода качаюсь. Она опять: «Двадцать лет ты меня мучил. Теперь конец. Я заслужила свое право на счастье, а ты сдохнешь под забором, туда тебе и дорога».

Я онемел просто. В первый раз она такое сказала. Все двадцать лет говорила, что любит, заботилась обо мне, и ни разу недовольства от нее не было. Говорила, что я хороший муж, непьющий, всем бы такого. А теперь будто бес в нее какой вселился.