«Твое время пришло, девочка? Луна для тебя полная?»

— Что? — спросила она предметы вокруг себя. — Что там насчет луны?

Снова что-то накатило, почти удержалось, но потом уплыло, прежде чем она сумела ухватить это. Она взглянула вниз на себя, и по крайней мере одна загадка разрешилась. На правом бедре у нее была довольно глубокая царапина. Несомненно, кровь на простыне от нее.

«Я что, расцарапала себя во сне? Так вот оно что…»

На сей раз мысль, пришедшая ей в голову, задержалась чуть дольше, возможно, потому, что это была даже не мысль, а образ. Она увидела обнаженную женщину — саму себя, — осторожно пробирающуюся по узкой тропинке в колючем кустарнике. Включив душ и подставив одну руку под струю, чтобы попробовать воду, она задумалась о том, может ли у человека сама по себе пойти кровь во сне, если сон кошмарный. Что-то вроде того, как у людей сочится кровь с ладоней и ступней в Святую Пятницу.

Галлюцинации, осложненные стигматами? Ты хочешь сказать, что вдобавок ко всему ты еще подвержена стигматам?

Я ничего не знаю, ответила она себе и… Что правда, то правда. В конце концов, она могла бы поверить, что на коже спящего может появиться во сне царапина. В редких случаях это возможно. Что невероятно ни в каком случае, так это мысль, будто ночная сорочка может исчезнуть с тела, если приснится, что ее снимаешь, чтобы заворачивать в нее камни.

«Сними эту штуку, которая на тебе…» — «Я не могу этого сделать! У меня под ней ничего нет!» — «Если бы было, я не говорила бы тебе этого…»

Фантомные голоса. В одном она узнала свой собственный, а вот другой…

Это не имело значения; конечно же, не имело. Она сняла свою ночную сорочку во сне, вот и все, или, быть может, в короткий миг пробуждения, который растворился в ее кошмарных снах, — блуждании в темноте и переходе по камням через ручей с темной водой. Она сняла ее, и когда поищет, то наверняка найдет ее, скомканную, под кроватью. Она поднесла к лицу руку, которой пробовала воду, и внимательно оглядела ее. На кончиках пальцев были бледные пурпурно-красные пятна, а под ногтями — следы той же краски, только чуть ярче. Она поднесла руку еще ближе к лицу, и чей-то голос в самой глубине ее рассудка — на этот раз другой голос, а не Послушной-Разумной — отозвался с отчетливым ужасом: «Даже не касайся рта рукой, которой ты трогала семена! Не вздумай, не смей!»