— А кто будет судить? — поинтересовался он.

Чад оставил в покое прическу.

— Бог на небесах, — ответил он.

— А не сыграть ли нам на это? — предложил Уайтхед.

Чад повернулся и озадаченно взглянул на вопрошавшего, но вопрос был не к нему, а к Европейцу.

— Нет, — ответил Мамолиан.

— Ради старых времен, — настаивал Уайтхед. — Всего лишь игра.

— Твоя страсть к игре могла бы увлечь меня, пилигрим, не будь она явной попыткой отсрочки.

— Так ты не будешь играть?

Глаза Мамолиана блеснули. Он почти улыбался, когда сказал:

— Конечно, я буду играть.

— Там за дверью, в спальне, стоит стол. Не хочешь послать одного из твоих дружков принести его?

— Это не мои дружки.

— Слишком стар для этого, а?

— Они богобоязненные люди. Чего нельзя сказать о тебе.

— Ну это всегда было моей проблемой, — согласился Уайтхед, с ухмылкой принимая эту колкость.

Все как в старые добрые времена; тогда они обменивались насмешками, ядовитыми остротами и познаниями, делили каждый миг жизни, а их слова прикрывали глубину чувств, которой позавидуют поэты.

— Не принесешь ли нам стол? — попросил Мамолиан Чада.

Тот не шевельнулся. Его уже заинтересовала борьба желаний, разгоравшаяся между этими людьми. Значения происходящего он не понимал, однако в комнате безошибочно угадывалось напряжение. Что-то грозное появилось на горизонте. Может быть, волна, а может быть, нет.

— Сходи ты, — велел он Тому, потому что ни на мгновение не мог отрывать глаз от противников.