— Нет. Никогда не было, Льюис. Просто рассказ, вот и все. Дюпен, улица Морг, убийства… — Голос его прервался, словно последнее слово он никак не мог выговорить. — Обезьяна.

Вот оно, это слово. Он произносил его с таким трудом, точно вырезал из горла каждый звук.

— Так что насчет обезьяны?

— Они просто звери, Льюис. Некоторые внушают жалость — цирковые животные. У них нет разума, они рождены жертвами. Но есть и другие.

— Какие другие?

— Натали была шлюхой! — закричал он снова.

Глаза его стали большими, как блюдца. Он ухватил Льюиса за лацканы и начал трясти. Все остальные в маленькой комнате повернулись, чтобы посмотреть на стариков, сцепившихся через стол. Заключенные и их подружки усмехались, когда Филиппа оттаскивали от Льюиса. Он продолжал выкрикивать, извиваясь в руках охранников:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Вот и все, что он мог сказать, пока они волокли его обратно в камеру.

Катрин встретила Льюиса у дверей своей квартиры. Она тряслась и всхлипывала. Комната за ее спиной была разворочена.

Она заплакала на его груди, когда он попытался успокоить ее. Много лет прошло с тех пор, как он в последний раз успокаивал женщину. Он разучился это делать. Он смутился, и Катрин почувствовала его неловкость. Она освободилась из его объятий — так было лучше.

— Он был здесь, — сказала она.

Не требовалось уточнять, о ком она Незнакомец, слезливый незнакомец с бритвой.

— Что ему было нужно?

— Он твердил мне одно слово: «Филипп». Скорее мычал, чем говорил, и когда я не ответила он разнес все — мебель, вазы. Он ничего не искал, просто устроил разгром.

Это привело ее в ярость: бессмысленность нападения.

Квартира была в руинах. Льюис бродил меж обломками фарфора и клочьями ткани, качая головой. В его мозгу мелькали плачущие лица Катрин, Филипп, незнакомец. Каждый из них в своем маленьком мирке разбит и истерзан. Каждый страдает, но источник, сердце этого страдания никак не удавалось найти.

Только Филипп указал обвиняющим пальцем — на самого Льюиса.

«Ты начал все это».

Разве не так он сказал?