Руби, я уезжаю навсегда. Поджог – серьезное правонарушение, за такое власти меня просто так не отпустят. Думаю, ты понимаешь, о чем я. Я сделал для тебя так мало, но это я сделать могу – позволь мне. Я говорю тебе все это, чтобы объяснить, Руби, чтобы спасти тебя. Ты меня больше не увидишь. В том, что я могу для тебя сделать, есть смысл, это нечто настоящее, не признание на открытке в коробке конфет, надеюсь, ты это чувствуешь; я – да. Пойми меня и действуй, исходя из этого. Твою вину я взял на себя.

Я хочу, чтобы ты знала, Руби, что, когда ты родилась, твоей матери едва исполнилось восемнадцать, а мне было девятнадцать. Извиняет ли это нас? Возможно. В то время я искренне думал, что тебе будет лучше с ее семьей. И, по правде говоря, после того как Анна умерла, мне стало трудно смотреть на тебя, не чувствуя, что сейчас у меня разорвется от вины и стыда сердце. Мы оба были молоды, мы были не готовы, но хотел бы я, чтобы ты увидела свою маму такой, какой увидел ее я, когда она сидела в послеродовой палате, держа тебя на руках, такая гордая и непокорная. Из-за этого я снова в нее влюбился, из-за того, что увидел ее такой. Я пришел в роддом только из чувства долга, сказать ей, что попытаюсь помочь деньгами, как смогу, но потом я опять влюбился, и случилось все, что случилось. Твоя мама старалась – но заболела. Не суди ее строго за то, что она заболела. Я должен был остаться с ней в день нашей свадьбы, а не убегать, пытаясь заработать деньжат. Я на самом деле это понимал, даже тогда. Она старалась изо всех сил, но я не очень старался, теперь я могу это признать. Мы были молодыми дураками. Не позволяй нашей дурости испортить тебе жизнь.