День сегодня мягкий, прохладный и мокрый. Деревья толпятся вокруг нас темной стражей. Они еще не скоро выпустят весеннюю зелень. В воздухе висит запах дровяного дыма. Его можно учуять за мили отсюда.

– Показывай, – говорю я, но, произнося это, понимаю, что не хочу видеть. – Нет. Поехали.

– Могла бы и взглянуть.

Я закрываю глаза руками.

– Нет. Нет. Больше не хочу.

Слишком похоже, что сейчас все и кончится.

– Давай. Пора уже. Надо было тебя сюда привезти, когда ты была маленькая. Чтобы ты принесла ей пучки подснежников или примулы. Поговорила с ней. Мы все сделали не так.

– Неважно, – произношу я. – Хорошо, я посмотрю издали. Всего секундочку.

Я нащупываю в кармане куклу.

Барбара указывает могилу. Моя мама через три ряда. Она лежит с теми, кого хоронили в шестидесятые.

– Я подожду в машине, – шепчет Барбара, положив цветы возле меня.

Даже теперь она держится на расстоянии от сестры.

Могила издали похожа на кровать. Как будто моя мать просто выспится там, а потом встанет в своем платье цвета лютика, потянется и зевнет. Камень серый, сверху он заострен.

Я трогаю куклу в кармане и думаю про похороны поменьше. Представьте, похороны куклы: ее кладут в фанерную коробочку с крошечной позолоченной защелкой, изнутри коробочка обита бледно-голубым атласом. Кукле нужен совсем маленький участок. Одна лопата земли ее покроет. На поминках будут проливать пластмассовые слезы и передавать поднос с крохотными гипсовыми булочками с изюмом.

Я отгоняю это видение.

Воздух становится мягче.

– Мама, – зову я и почти жду, что она пойдет ко мне, босиком по траве, и ее платье цвета лютика засияет среди пасмурного дня.

Ничего. Только звуки природы – шорох, писк, все как обычно. Я стараюсь не думать о ее теле там, внизу, с которым природа делает то, что всегда.

Время расходится, как занавес на сцене. Я все вижу. Я переношусь во времени.

Туманный день, погода как раз для похорон. Могила черная, широко распахнутая. Смотрите, Мик. На нем дешевый черный костюм и галстук, такой широкий, что почти закрывает рубашку между лацканами пиджака. Барбара бледная, у нее шевелятся губы – неужели она молится? Смерть Труди для них совсем свежа; все это возвращает их в прошлое.