Вот такой портрет Литаги вырисовывался.

И тут необходима оговорка: это был только внешний рисунок – портрет на фоне суетящейся современной жизни, постоянно мышкующей, меняющей какое-то шило на какое-то мыло. А у человека – практически у любого – есть ещё один портрет, оригинал, так сказать. Портрет на фоне вечности. Только этот портрет зачастую находится в запасниках, чтобы мухи на нём не сидели, да чтобы какой-нибудь высоколобый критик не злословил по поводу изображения – на критиков-то разве угодишь.

Был такой портрет и у Литаги. И под этим портретом можно было прочитать короткую, но ёмкую характеристику: «Литагин Ермакей Звездолюбыч, благонадёжен, проверен, имеет наградное личное оружие с гравировкой: «Жизнь – Родине. Честь – никому».

Если бы кто-то когда-то внимательно проследил за проворным литературным агентом, то, возможно, скоро догадался бы: этот странный Литага совершенно не тот человек, за кого себя выдаёт. У него отец был – легендарный лётчик Звездолюб, несколько лет назад погибший от стингера в горячей точке.

Жажда скорости, горевшая в груди отца, в полной мере и сыну передалась; на машине он гонял как на самолёте. Время от времени в разных местах Стольного Града бывший офицер космической разведки оставлял дорогую свою иномарку, чтобы не «светиться» лишний раз, и через минуту-другую возле него притормаживала какая-нибудь малоприметная легковая машина с тонированными стеклами. Забрав литературного агента, легковушка, заметая следы, крутилась по задворкам и уносилась куда-то туда, где Литагу ждали с нетерпением. И ждал его не кто-нибудь – сам генерал Надмирский.

…Представительный, породистый генерал лет до сорока, наверное, был оптимистом. Служебная карьера удачно складывалась, личная жизнь, да плюс к тому ещё здоровье не хромало. И всё это вместе давало ароматнейший букет житейской радости. Глаза генерала Надмирского постоянно лучились внутренним светом. Уголки припухших губ задорно были загнуты кверху – характерная черта оптимистов. А после Гражданской войны, которую он проиграл – хотя проиграл не он один, а сотни генералов – после того, как наступила эпоха сумасшедших перемен, что-то надломилось в душе Надмирского. Нельзя сказать, что генерал теперь целиком был на стороне пессимистов, он скорее занимал нейтралитет, но год за годом, глядя на то, что происходит в стране, генерал всё меньше и меньше склонялся к радости.

Кабинет Надмирского как нельзя кстати соответствовал фамилии – над миром воспарил, можно сказать; находился в высотном здании под облаками – это был кабинет одного секретного государственного аппарата. В «предбаннике» своего кабинета генерал появлялся всегда часиков эдак в шесть, в половине седьмого, но не позднее. Дежурный офицер, выструниваясь, делал привычный утренний доклад и генерал, перекинувшись с ним парой фраз, удалялся в кабинет – чистый, проветренный, прибранный. Всё тут было строго, чинно: широкий крепкий стол, затянутый старым зелёным сукном, выгоревшим на солнце; пять белых телефонов выстроились в ряд – как солдаты в парадной форме; старый чернильный прибор, которым давненько уже не пользовались; на подоконнике – бронзовый миниатюрный памятник предводителям народного ополчения Минину и Пожарскому. Генерал любил свой кабинет, где просиживал, бывало, до глубокой ночи, временами, правда, отлучаясь куда-то, но по большей части принимая посетителей у себя.