Вот такую горечь он испытал в первые минуты встречи со своею родной Изумрудкой.

Полковник прихватил с собою фляжку с коньяком. Выпил за помин души угробленой деревни и вдруг увидел странное видение. Синие и розовые, тёмные и светлые бревенчатые избы словно бы стояли на своих местах, но стояли не на земле – нижние венцы строений едва-едва касались травы, цветов, а самые лёгкие, небольшие дома были так приподняты, что под ними свободно пролетали деревенские ласточки, проходили куры и петухи. Полковник побродил по улицам и переулкам и удостоверился: ни родных, ни друзей, ни знакомых – никого уже тут не осталось. Родители умерли; брат Иван, как ушёл из дому много лет назад, так ни слуху, ни духу; сестра Надежда замуж вышла и теперь где-то на Дальнем Востоке. Все разлетелись, поразъехались куда-то в поисках лучшей доли. Но светлые тени родных и друзей – там и тут светились, как живые. И себя полковник видел – со стороны. Видел родной семейный самовар, когда-то прохудившийся, залатанный руками Ивана. Самовар стоял посредине стола, как генерал, награждённый орденами и медалями; на груди генерала древние знаки различия: «Поставщик Двора Его Императорского Величества Шаха Персидского»; «Николай II Император и самодержавец Всероссийский», «Франко-Русская выставка 1899 года», «Парижская выставка 1904 года». И ещё какие-то знаки, клейма и оттиски. А вокруг генерала – на крепком широком столе – солдатами стояли стаканы, кружки, чашки, глиняный кувшин, чугунок. И семейство было в сборе – вокруг самовара.

Полковник хотел подойти, посидеть в кругу семьи, но под ногою треснула сухая ветка и видение исчезло. Тогда полковник снова хватанул из фляжки – и другое видение перед ним распахнулось.

Он увидел себя самого – как чужого – со стороны.

В голубовато-розовом предутреннем тумане семнадцатилетний Апора осторожно добрался до калитки соседского дома, где жила Незабудка. Он любил её, а эта дура втрескалась в Ивана, который плевать на неё хотел, ушёл из дому и вестей не подаёт. И вот сейчас Апора вознамерился поговорить с этой строптивой девахой. Апора знал: родители уехали, вернутся не раньше завтрашнего утра. Ловко откинув крючок при помощи специального приспособления, Апора на цыпочках вошёл в избу, где спала Незабудка. Ему просто хотелось поговорить. Ничего дурного Апора не замышлял – это замыслила его молодая горячая плоть. Он присел на край кровати, посмотрел на спящую красавицу, несколько раз вдохнул аромат девичьего тела и потихоньку погладил. А потом уже он плохо помнил себя. Помнил только, что Незабудка почему-то не кричала. Сопротивлялась, но не кричала. Апора не знал, что родители приехали вечером, и потому удивился упорному молчанию Незабудки. Родители спали за стенкой и Незабудка, опасаясь позора, молчала. И потому борьба у них была такая, как это бывает у глухонемых – они только стонали да пыхтели, да изредка ещё рвалась материя: белая ночная рубашка Незабудки расползалась под руками Апоры – в прореху уже выскакивали яблоки грудей, горячие, спелые, твёрдые. В темноте мелькали дико распахнутые глаза Незабудки, мелькали её руки, царапающие морду насильника. Однако сила солому ломит – и Незабудка стала затихать, молча плакать. И ноги её, в промежности уже занывшие от напряжения, стали понемногу поддаваться – раздвигаться, раскрывая лоно. А потом она как будто с чердака упала – с нею это было в детстве, она тогда ударилась об землю и потеряла сознание, чтобы очнуться только через двое суток. И здесь был такой же примерно удар и потеря сознания, только не на двое суток – на две минуты. И потом уже она не сопротивлялась – не было смысла. И только слышно было, как под кроватью скребётся мышь, как-то странно скребётся, доскребаясь до самого нутра Незабудки. И не скоро дошло до неё, какая мышь проникла в её тело. Это была не мышь, а толстый жирный суслик, заполошно забившийся в нору, где было тесно и душно. Обратным ходом двигаясь наружу, суслик опять забивался в нору, всё глубже, глубже выгрызая почву и догрызаясь до глубинных родников, из которых уже кровоточило. И рубашка Незабудки стала розовой от крови, и скомканная простынь, и матрац. Под ней болото противно хлюпало, утробно чмокало. И сверху что-то капало – будто раскалившийся Апора неожиданно заплакал, осознавая, что натворил. И это действительно было похоже на слёзы, кровавые слёзы. Незабудка в беспамятстве сделалась похожей на тигрицу – когтистой лапой вырвала левый глаз Апоры. И не от страсти он мычал и метался в постели – от несусветной боли, перемешанной с любовной сладостью. И у неё, у Незабудки, ненависть к этому проклятому Апоре постепенно переплавлялась в любовь, потому что тело Апоры было похоже на тело Ивана, единственно любимого. Вот так повенчались они – любовью и ненавистью. Так встретили рассвет, закричавший третьим петухом в сарайке под окнами. Потом Апора впал в короткий обморок, задремал. А Незабудка встала, сбираясь найти верёвку и пойти в сарай, покончить с этим позором. Встала, но тут же и села – ноги ослабли, в паху горело. А на полу что-то блестело – словно уголёк из печки. Незабудка тогда ещё не знала, что это – глаз Апоры. С потрохами вырванный, стеклянно блестящий, этот глаз, потерявший своё гнездо, на всю жизнь запомнился несчастной Незабудке, потому что, уходя из горницы, она вдруг босою ногой наступила на этой пузырь, поскользнулась и упала, наделав такого грохота, от которого проснулись родители. Батя, моментально сообразив, что случилось, рванулся в сени – за топором. И в ту же секунду Апора очнулся, подскочил и, сверкая голым задом, выпрыгнул в разбитое окно.