Дома умеют хранить тайны. Их рты залеплены шторами, закрыты на щеколду и четыре замка.

Люди перешептываются за моей спиной, и только матушка невозмутима. Она в курсе. Мы не обсуждаем Zahnrad, но Воробей сумел объяснить ей что-то важное перед смертью. И она молчит об этом уже одиннадцать лет.

* * *

Пролетает очередная рабочая неделя, потертая, как старый журнал, который хранят, чтобы отмахиваться от мух.

Мы с Ди стараемся не вспоминать о том вечере. И изо дня в день ищем, где тикает его сердце, чтобы вытащить батарейки и забыть этот нелепый поцелуй.

В пятницу Ди спотыкается на лестничной площадке и сдирает кожу с колен и локтей, поэтому весь вечер матушка обрабатывает ей раны. А после ужина я провожаю ее на автобусную остановку – она по-прежнему живет в корпусе.

Небо покрывается кляксами туч.

Пересекая улицу, мы натыкаемся на маленькую девочку. Она застыла у обочины и пристально на меня смотрит. На лбу – две родинки-вишенки, держащиеся на тонких прядках русой челки. Девочка мнет ладошки, да так усердно, будто в них нет костей.

– Ты кого-то ждешь? – интересуется Ди.

Та поправляет помятое платьице.

– Вас и жду.

– А зачем тебе мы? Где твои родители?

– Птичка умирает, – едва не плачет девочка. – Спасите ее!

Я опускаюсь на корточки и спрашиваю:

– Где?

– На дороге. Во-о-он там. – Она тычет пальчиком куда-то за мое плечо. – Ворон. Он не может взлететь. Ему грустно, потому что его бросила ворона.

Я оглядываюсь. Птицы нигде нет.

– Тебе показалось. Беги домой, скоро начнется дождь, – выдавливаю я, а у самого сердце вот-вот проломит ребра. – Ты же… местная?

– Да.