Я зависим от этой фразы, как нитка от проклятой иглы. Она штопает, штопает, штопает, а я тащусь следом. И если я все же чайник с накипью, то где-то на дне, между частичками облупившейся краски, прячется догадка. Но я не чищу себя. И никогда не обвожу наши ладони. Не зачеркиваю дни на календаре. Я вообще туда не смотрю и давно выкинул бы его, если бы не матушкины протесты. Какая разница, что покрывает землю – снег или листья, когда ты застрял за две ступеньки до звезд?
Мы больше не сжигаем дома. Нас перевели в мастерскую, обучили и заставили собирать мертвые механизмы.
Моя жизнь застыла, как смола на стволе ели, и, наверное, я не замерзну, даже если прогуляюсь в минус сорок без одежды. Ведь главное – закрыть глаза. Это мое правило. Моя молитва.
Но однажды молитва не срабатывает, и ступеньки рушатся. Неожиданно. Без предупреждения.
Мы с Ди бредем ко мне. Матушка обещала заварить нам чай и пожарить сырники. Я радуюсь. Я всегда радуюсь, когда темнеет. Это значит, что наша смена закончилась. Лимит мертвых сердец исчерпан.
И вечер бы прошел как обычно, до тошноты бессмысленно, если бы не Ворон. Если бы не люди на холме. Если бы не новенький решетчатый забор. Ворон где-то откопал хорошего косметолога. Или ему
Я щурюсь – что же там творится?
Моего тикающего друга окружили незнакомцы в серой форме. Повсюду разбросаны кирпичи и чаны с цементом. Рядом пыхтят грузовые машины.
Это не спасатели. Это строители.
– Его кто-то выкупил, – хмурится Ди.
Мы устремляемся к забору. Я размахиваю руками, и нас замечает бородатый мужик в каске. Он неспешно спускается с холма и выкрикивает:
– Чего вам?
– Добрый день. Э-э-э… – запинаюсь я, судорожно сочиняя легенду. – Что вы себе позволяете? Дом принадлежит моей бабушке, это частная собственность.
Ди пихает меня в бок, но молчит.
– Вы что, не знаете? Его выкупили. Спросите у своей бабушки. И вообще, где ж вы были, когда в вашей частной собственности кололись наркоманы?
Я стискиваю зубы и борюсь с желанием заехать мужику в нос.
– А кто выкупил? Имя?