Мои подозрения о том, что всех остальных просто водили за нос, произрастали из достаточно субъективного источника. А именно – из моего воображения, благодаря которому я по рассказам тех, кто посещал хижину на болоте, воссоздал образ Северини. Мысленно я представлял, как они сидят на полу маленькой пустой лачуги, все вокруг освещает лишь дрожащее пламя свечей, которые они принесли с собой, выстроив их в круг, в центре которого возвышается фигура Северини. Он всегда говорил со своими учениками загадками и полунамеками. Во сне его голос менял тембр и даже, казалось, исходил из каких-то отдельных от тела источников – будто Северини практиковал чревовещание. Точно так же и его тело, как рассказывали одни, словно реагировало на колебания голоса. Эти телесные изменения, говорили другие, иногда были едва заметными, а порой кардинальными, но всегда неопределенными, – то была не ясная трансформация, а скорее разрушение всех анатомических особенностей и структур, и в результате всегда получалось что-то кривое и распухшее, словно перед посетителями появлялась живая куча пораженной болезнью глины или грязи, или вовсе нагромождение раковых опухолей, судорожно сокращающееся в мерцании свечей, которые освещали старую лачугу.

Эти преображения как голоса, так и тела Северини, объясняли мне остальные, были ему совершенно неподвластны и представляли собой спонтанный побочный эффект эзотерической процедуры или незаконной практики, проведенной над ним в некоем неизвестном месте, «возможно, где-то на Филиппинах». Теперь же его предназначение, уточняли третьи, выполнять все, что требовали от его плоти некие древние, бессмысленно-хаотичные силы; и даже его сознание, утверждали ученики, сделалось столь же аморфным и изменчивым, сколь телесная форма. Тем не менее когда мне перечисляли все эти особенности состояния Северини, ни один из рассказов не передавал весь ужас образов и процессов, которые они описывали. Благоговейный трепет – да; интерес – о да; щепоть сумасшествия – несомненно. Но страх? Увольте. Слушая их рассказы о той или иной встрече с Северини, я никак не мог понять, в чем, собственно, кроется весь кошмар. Они твердили, ссылаясь на одну из метаморфоз: обнаженные контуры его тела извивались, как клубок змей, подергивались, как масса только что вылупившихся пауков. Тем не менее внимая этим вычурностям, я сидел как сидел – относительно спокойно, воспринимая услышанное без всякого отвращения или возмущения. Возможно, я был слишком скован правилами приличия, которыми столь часто можно объяснить парадоксальные чувства (либо полное их отсутствие), равно как и непостижимые поступки (или отсутствие таковых). Но, когда я оставался дома один и начинал в воображении воссоздавать то, что услышал о представлениях Северини, меня ошеломляла их кошмарная сущность, и я даже несколько раз начинал бредить, одолеваемый жуткими образами тропической канализации и экзотических форм жизни, расползающихся повсюду, словно пустулы или нагноения.