Макс же абсолютно бесстрастен и никак не пытается помешать взбесившимся куклам растягивать его мощное тело во все стороны. В его губах по-прежнему болтается сигарета. Несмотря на всю их жестокость и злость, не похоже, чтобы они нанесли ему вред. Нет, совсем нет. Он стоит, как терпеливый отец, на которого малыши пытаются взобраться, как на дерево.
Мне кажется, или он даже улыбается? Возможно.
Трудно сказать.
Очень трудно сказать в таком изменчивом бледном свете и в полумраке теней, которые отбрасывают на него цветущие плодовые деревья.
Но я точно знаю, что он смотрит на меня. Я чувствую прикосновение его ладней к моим щекам. Теперь – к шее. Чувствую, как распахивается мое сердце.
Но я уже знаю к чему. Понимание кипит у меня внутри, как керосин. Достаточно одной искры, чтобы он полыхнул.
Я едва заметно качаю головой. Нет.
И тут он падает на колени, как подкошенный, словно его ранили.
– НЕТ! – ору я.
Они замирают и оглядываются на меня. Точнее, не на меня, а на топор, который я сжимаю в руках. Он дрожит – потому что у меня трясутся руки. Выскальзывает, потому что у меня вспотели ладони.
Девочки замирают, но все равно не отпускают его. Я смотрю на Макса. А он смотрит на меня. Обнимает мое лицо своим пристальным взглядом, точно пропахшими хвоей ладонями. Сжимает в них мое сердце. Ну же. Давай.
Он приподнимает подбородок, обнажая шею. Червонные лучи рассвета падают на нее, выхватывая черный блеск татуировки в виде топора – она блестит так же, как блестела тогда, в голубом свете автобуса. Как блестела всегда, с самого первого дня.