— Она сказала, что это просто забавно, что Тодд просто похож на меня и что он уже никогда снова не будет ребенком. — Голос Алана был хриплым и чуть дрожал. Он снова начал плакать — а почему бы и нет? Почему, мать твою, нет? Вернулась старая боль, обернувшаяся вокруг его ноющего сердца, как старый коврик.

«Больно, да? — спросил голосок депрессии — этот виноватый, ненавидящий сам себя голосок — у Алана (у остальной его части) с сочувствием, которое, как подозревал Алан, было насквозь фальшивым. — Это так больно, как если бы деревенская песенка о том, как исчезает любовь и умирают плохие и хорошие детки, была сложена лично про тебя. То, что приносит такую боль, не может идти во благо. Сунь ее обратно в «бардачок», приятель. Забудь о ней. На следующей неделе, когда кончится вся эта безумная свистопляска, ты продашь свой фургон вместе с этой глупой поддельной банкой орешков. Почему бы и нет? Это обычный дешевый фокус, который годится лишь для детишек или для человека вроде мистера Гонта. Забудь о ней. Забудь...»

Алан оборвал голосок на полуслове. До этой секунды он и не подозревал, что способен так сделать, и открытие стало полезным уроком — уроком, который мог пригодиться в будущем... если у него, конечно, есть будущее, — вот ведь в чем дело. Он вгляделся пристальнее в банку, поворачивая ее то одним боком, то другим, впервые по-настоящему глядя на нее — не как на печальное напоминание о погибшем сыне, а как на предмет, который был точно таким же инструментом обмана, как и полая волшебная палочка, шелковый цилиндр с двойным дном или «Цветок с сюрпризом», все еще болтающийся под браслетом часов.

Магия — разве не вокруг этого все плясало? Это была вредоносная магия, фальшивый подарок; магия, заставляющая людей не задыхаться от смеха, а превращающая их в разъяренных быков, но все равно магия. А на чем основано все это волшебство, в чем его магическая сила? Обман. Это змея длиной в пять футов, спрятанная в коробке из-под орешков... Или, подумал он, вспомнив о Полли, это зараза, выглядящая как исцеление.