Возвращаясь домой, он боялся, что где-то здесь та безголовая женщина, что явилась во двор, когда он сам шел за братом и Женей. Осторожно взяв под навесом топор – сейчас он будет аккуратен и постарается не пораниться, – Дрюня вошел в дом.

И увидел в гостиной безобразную сцену. Мама, Стас и эта безголовая сплелись в тошнотворный клубок. Казалось, вместе с ними в клубке извиваются огромные змеи. Вся эта масса шевелилась, как… как пальцы тех отрубленных рук, что недавно ощупывали его лицо.

Дрюня заорал от невыносимой душевной боли – от омерзения, гнева, ненависти – и начал рубить этот змеиный клубок топором.

Исступленно наносил удары, бил и кромсал, пока наконец не понял, что нет никакой безголовой, что она ему только мерещилась, что мама просто сидела на коленях у Стаса, лаская и целуя его, а Стас отвечал своими ласками и поцелуями. Эту пожилую парочку все еще влюбленных друг в друга людей иногда кружило в таких страстных водоворотах, когда нежность, как в юности, лилась через край.

А где-то на краю зрения стоял у стены отец, с улыбкой смотрел на это яростное священнодействие смерти, поглаживая рукой прижавшегося к нему Морфея.

– Почему я забыл? – пробормотал Дрюня, растерянно глядя на топор в своей руке.

Отец отобрал у него топор, положил на пол и с улыбкой произнес:

– Такое бывает, сынок, особенно если время пошло вспять. Мозги-то не сразу приспосабливаются к обратному ходу. Видишь, – он указал на часы на стене, – даже они никак не впишутся…

Секундная стрелка на циферблате дергалась в небольшом интервале, отсчитывая по нескольку секунд то вперед, то назад. Угрюмо взглянув на эту стрелку, Дрюня подумал, что батарейка в часах, наверное, села, отец же – хитрец! – не преминул этим воспользоваться в своих целях.

Морфей меж тем смотрел на Дрюню, продолжая скалить зубы. Эти зубы что-то мучительно напоминали ему. Ну конечно! Он понял. Оскаленные страшные зубы напоминали его собственные мысли в момент прояснения ума. Ясное четкое движение логики походило на оскаленную пасть, острыми зубами терзавшую поверженную плоть. Сейчас, когда ум снова прояснился, Дрюня осознал наконец, почему был так мерзок самому себе всякий раз после прояснения.

Когда Дрюня, призывая умершего отца, вдруг взрослел, отряхиваясь от морока глупости, он переставал любить своих родных. Маму. Стаса. Брата. Все эти дорогие сердцу милые люди становились ему неприятны. Воспоминания о них отзывались холодом. Таким же могильным холодом, какой сейчас источал отец.

Глядя в его веселое и холодное лицо, Дрюня словно заглядывал в бездну собственного пробудившегося разума.