Оля боялась увидеть свою дочь. Склонность к сумасшествию, конечно, передается по наследству, но галлюцинации – нет. Значит, сумасшедшая здесь она – Оля. И об этом придется говорить явно не с Алиной, а говорить придется. Если она не хочет никому навредить. Если с Сашкой… Оля мотнула головой, отгоняя мысли. Расплата пришла мгновенно, резкой болью вспыхнула в затылке и только ярче осветила прошлое.

Лучший из июньских дней, золотой, ясный, не знойный. Ветер гладил голые коленки, покрытые первым загаром руки. Тень от деревьев на сочной упругой траве.

В распахнутое окно бьется лето, Нина стоит на подоконнике, высунув язык от усердия, моет стекла. Влажная прядь прилипла ко лбу, на полу – мокрые лужицы.

Она оборачивается. Спрашивает с тревогой:

– Оля?

Оля молчит. Стоит на пороге комнаты. Смотрит.

– Ты что? Оля! Что с тобой?

Тишина. Всепоглощающая тишина. Только капает с подоконника вода. За окном дрожат ветки берез за окном. Ярко-зеленые в зените лета.

Что ответила Оля?

Она не помнила.

Муж привез теплую куртку и зимние сапоги. Осенняя стынь перешла в почти зимний мороз позднего ноября. После безвоздушной духоты больницы колючий воздух обжег носоглотку.

– Не уезжай, – робко попросила Оля.

– Не могу, Олененок. Я пытался, но…

Оля кивнула. Это блажь. Работа на телевидении, даже на канале не первой величины, – это графики, планы и расписание. А простои – это деньги.

А деньги нужны.

– Хочешь, отвезу Сашку к твоей маме?

– Нет, – Оля вздрогнула от этой мысли. – Ни к чему пропускать школу, потом нагонять.