Помню, как не помнить. Мы с Виталиком пришли дежурить и попали на ручное отделение плаценты. Из-под наркозной маски рвался хриплый утробный вой, мы держали колени женщины, гинеколог матерился сквозь зубы, а дело не двигалось.

Потом мы выбрались в коридор и рухнули на кушетку.

– Как детей делать, так вы первые, а как их рожают, так и смотреть кишка тонка, – съязвила санитарка. – Нашатырю дать?

– Н-н-не н-н-надо…

– Тогда задрали ноги оба, живо! Натоптали тут… Шлепки снимите, в раздевалку в носках пойдете.

Она стала замывать кровавые следы из операционной – мои и Виталика.

– Помню, конечно. От меня вот уже оторвали.

– Прости, Серега.

– Ничего. Все равно не спим, давай расскажу кое-что.

Виталик слушает не перебивая, а потом долго молчит.

– Серый, ты извини, но только трудно во все это поверить.

– Я тоже не верил, пока там не побывал.

– Хорошо, пусть там что-то такое есть. Но какая связь с этой пигалицей татуированной?

– Самая прямая. Слишком много совпадений. И ты бы видел ее там, в автобусе. Она знала, что сейчас будет, тряслась от страха – и все равно шла на это. Я звонил Эдику. После автобуса у этого ее Ромочки правое легкое совсем очистилось, а там живого места не было. Не бывает такой динамики, чтобы р-р-раз – и все хорошо.

– Серый, ну все же «после того» не значит «вследствие того». Ты ему рассказал про эту, как ее… ну, про бабу?

– Нет, просто спросил, как статья пишется. Эдик не поймет. Нечем ему понимать: у него всё хорошо, все живы-здоровы.

Знакомая боль приходит изнутри черепа, давит на глазные яблоки. Я тянусь за таблетками, роняю коробочку на пол, пытаюсь достать ее в темноте и мычу от боли.

– Ты чего, Серый? – озабоченно спрашивает Виталик.