Братья приблизились к лестнице. Глянули вверх: люк над нею был открыт, но затянут мутной пленкой.

Только сейчас, подойдя к лестнице, они увидели, что пространство вокруг нее расчерчено длинными нитями паутины. Они поблескивали в тусклых лучах, проникавших сверху, и терялись в окружающем сумраке, который здесь, рядом с лестницей, контрастируя с падающим светом, казался темнее и гуще. Или сумрак сгустился только что?

Бесформенное темное нечто тяжко ворочалось в углу, и дрожали нити паутины, и кружились меж них тонкие ворсинки, взбудораженные вибрацией.

Гриша ощутил, как нити касаются его кожи, как врастают в нее, пуская побеги внутрь тела, к самой сердцевине его «я».

Витя пробовал руками лестницу на прочность. Попытался опереться ногой на нижнюю поперечную дощечку – выдержала! Затем на вторую… И обернулся, затылком почуяв неладное.

Гриша с Максом на руках медленно шел во тьму, прочь от лестницы. В его позе, в его шагах было что-то ритуальное, словно жрец торжественно несет подношение к алтарю.

Витя запаниковал, спрыгнул с лестницы, но неудачно – подвернул ногу и упал. Пронзительная боль мешала подняться. Наконец он кое-как, держась за стену, встал и заковылял вслед удалявшемуся брату. Тот двигался в сторону темного угла, где клубилась чернильная тьма.

Странно, что Гриша продолжал идти, хотя пора уже было уткнуться в угол меж стен. Но угол раздвигался перед ним, разверзаясь, углубляясь в самое себя.

Гриша держал Макса на вытянутых руках, предлагая его кому-то, кого Витя не мог разглядеть во тьме. Каждый новый шаг давался тяжелее предыдущего. Было заметно, как в страшном напряжении дрожит Гришино тело.

Витя тоже всем существом чувствовал сопротивление сгущавшейся пустоты, отчего напрягались мышцы. Он задыхался, с усилием догоняя брата.

Наконец он вцепился в Гришино плечо скорченными от натуги пальцами – будто вонзил абордажные крючья в корабельный борт.

Гриша вздрогнул всем телом, застыл на месте, а Витя, как в мгновенной вспышке, увидел скрытое тьмой.

Их окружали уродливые твари, следившие за ними со смесью алчности, похоти и трусости. На лицах ущербных существ, казалось, извиваются россыпи червей – настолько явственны были эмоции, захватившие их.

Впереди, в нитях огромной паутины, висело распятое нечто – многорукое, многоногое чудовище. В дар ему Гриша предлагал своего сына.

Две головы этой твари на шеях, искривленных, как у грифов-стервятников, тянулись навстречу подношению. Оба лица отражали Гришины черты, но словно в кривых зеркалах. Перекошенные, извращенные, порочные отражения. У каждой головы влажно поблескивали в приоткрытом рту какие-то набухшие, развратно пульсирующие органеллы.