Тогда Макс не выдержал:

– Давай тряпку подбросим?

– А у тебя уверенность есть, что она?

– А у тебя нет?

– Ну смотри…. – сказал я. – Если разобраться, на девочку ни документов, ни хрена нет. Хочешь избавиться, придуши по-тихому и все. Никто никогда не спросит. А если и спросит, то соврать не трудно – болезнь, мол, захворала, умерла. Но нет же. Мамаша за каким-то хреном едет за двести километров, пишет заявление.

Опер усмехнулся. Плюнув на истлевшую сигарету, он бросил бычок на землю и долго топтал его ботинком. Я знал, что Макс делает так, когда злится. Когда он вновь заговорил, стало ясно, что я не ошибся.

– Послушай… – сказал опер, не скрывая раздражения. – Ты же знаешь, что люди вытворяют под белочкой. Говорю тебе, она сама ни хрена не помнит. В горячке что-то привиделось, убила, а когда отошла, давай ребенка искать.

– Не торопись, Макс. Не торопись… Пойдем лучше послушаем, что отец скажет.

– Да ни хрена он не скажет.

– Все равно пойдем.

Уже развернувшись к дверям, я вдруг вспомнил:

– И это… еще момент. Они ведь наверняка у печки курят? Пока я допрашиваю, не забудь там поставить… – я показал пальцем на ухо. – Ну, в общем, ты понял.

Максим кивнул. Похлопал себя по карману.

– Конечно. Сделаем.

После промозглой тайги изба казалась непривычно сухой и жаркой.

– Ох пропадем, начальник, ох пропадем.

– Хорош причитать. Помоги лучше. Убери со стола.

Саныч, не разуваясь, проскочил в кухню. Он что-то невнятно бормотал, пока сгребал оставшуюся с вечера посуду. Затем бросил все в таз с мутной мыльной водой, протер скатерть и вновь забурчал себе под нос.