Был еще один случай. Я и мой приятель, сейчас он держит бакалейную лавку, также как раньше его отец держал до него. Помню, как-то раз, когда служба закончилась пришли мы с ним туда, где в церкви шли реставрационные работы, слышим, а старый Палмер, наш каменщик, орет как бешеный на одного из своих рабочих. Мы подошли поближе, ну думаем, – «выдаст сейчас старый пень, хоть посмеемся вдоволь», – у того нервишки шалили – не приведи Господь, зато нам мальчишкам потеха; оказалось, Палмер ругает своего рабочего возле той самой могилы, а тот стоит перед ним и оправдывается, повторяя одно и тоже, – я сделал всё, что мог, я сделал всё, что мог. Палмер же продолжает измываться над ним: – И это ты называешь работа? – орал он. – Да тебя за это взашей гнать надо. Я за что тебе деньги плачу, а? Что мне теперь говорить Настоятелю и Церковному Капитулу, когда придут принимать у меня заказ? А прийти от них могут хоть сейчас! Придут и увидят, что ты здесь напортачил, взял и засыпал все кругом щебнем, глиной или еще Бог весть знает чем! – Но, господин мастер, я сделал всё что мог, – оправдывался бедолага. – Я сам не могу понять, почему всё это вывалилось обратно. Я трамбовал и хорошо вдавливал всё в эту дыру, – говорит он, – а оно возьми и выпади, я даже не заметил.

– Выпало? – возмущался старый Палмер, – У тебя, что руки – крюки? Почему нигде больше ничего не вываливается, а тебя возьми и вывались!. – Всё выглядело так, будто замазку вытолкнули чем-то. Он взял вывалившийся кусок, я тоже тихонько и незаметно поднял кусок, который лежал прямо возле ограды, в трех или четырех футах от неё, он еще был сырой. Этот старый олух царя небесного уставился на свой кусок, стоит и смотрит, а потом поворачивается ко мне и говорит, – А ну, ребята, скажите, вы были здесь, когда всё это вывалилось? – Нет, – говорю я, – нас здесь не было, господин Палмер, мы только что подошли. – Пока я с ним разговаривал мой приятель, Эванс его звали, возьми и загляни в ту самую щель. Я краем глаза за ним наблюдаю, смотрю, у него глаза на лоб полезли, он резко отпрянул от зазора и сразу к нам, говорит, – Там кто-то есть. Я видел, там что-то блестит. – Что вы там еще выдумали, сорванцы окаянные! – заворчал старый Палмер. – В общем так, у меня нет времени на весь этот балаган. Вильям, иди за материалом и доделай всё как надо, если ты этого не сделаешь, у нас будут неприятности, – говорит он.

Рабочий сделал, что ему приказали, и ушел, а вслед за ним и Палмер, остались там только мы вдвоем с Эвансом. Я говорю ему: Эванс, ты, действительно, там что-то видел? – Да, – ответил он. – Ей Богу, не вру. – Тогда я говорю: Давай туда засунем какую-нибудь палку и пошурудим. – И мы стали искать среди обломков дерева и щепок, которых там вокруг много валялось, подходящую, но все были большие. Эванс вдруг вспомнил, что у него с собой ноты, то ли гимн какой-то, то ли молитва, сейчас не скажу, так вот, он свернул их трубочкой и засунул трубочку в щель. Потом еще раз, и еще. Два или три раза он так делал, ничего. – Дай мне, салага, – говорю, я тебе покажу как надо. Теперь за это дело взялся я. И опять ничего, полная тишина. Затем. Не знаю, почему мне это пришло в голову, только я наклонился, как раз над самой этой дырой, засунул два пальца в рот и как свистну. Вы наверняка знаете, как сильно можно свистнуть при помощи пальцев. После этого мне показалось, что там внутри что-то начало ворочаться, я говорю тогда Эвансу: – Давай! Бежим отсюда, что-то мне тут не нравится! – Ой, испугался, – говорит он мне. – Дай-ка сюда. – После этого берет свои ноты, свернутые трубочкой, и засовывает их глубоко в щель. Я смотрю на него, и, знаете, бледней чем он тогда был, я никого в своей жизни никогда ни до этого, ни после этого не видел. – Уорби, – говорит он. – Меня кто-то схватил, там кто-то есть. – он вел себя так, словно действительно кто-то вцепился в его ноты и держит. – Ладно тебе, – говорю, – давай, вытаскивай свои ноты или брось их, пусть торчат, и пойдем отсюда. Он схватился за них, потянул и… все-таки вытащил. Но не всю трубочку целиком, а большую её часть, конца не было, его кто-то оторвал. Эванс смотрит на свои ноты, где-то секунду стоял и смотрел, а потом начал хрипеть, сипеть, словно ему воздуха не хватает, бросил свои ноты, и мы оба со всех ног бросились бежать, только нас там и видели. Когда мы уже были далеко, Эванс говорит мне. – Ты видел мои ноты. – Нет, – говорю, я видел только то, что от них осталось. – Это я тоже видел, – сказал он, – но они еще к тому же были какие-то мокрые и черные! Так вот, может отчасти из за страха, который мы пережили, а может потому что эти ноты должны были нам понадобиться через день или два, и мы прекрасно понимали, если наш органист узнает о том, что мы их потеряли он нам такую взбучку устроит, – не обрадуешься, мы об этом случае никому не рассказывали, я тогда думал, что рабочие когда вернулись, смели вместе с остальным мусором тот клочок, что остался от наших нот. Но Эванс, если его хоть сейчас спроси о том, что произошло в тот день, упорно будет доказывать, что он видел оборванный конец этой трубочки, и тот был мокрый и черный.