Из неё потекло так обильно, словно она была размокшей губкой, которую сдавили в грозном кулаке. Глаза Коленьки надулись и вытянулись, как огромные прозрачные икринки, и, удлиняясь, потянулись к ней двумя влажными жилистыми щупальцами. Аннечка отчаянно зажмурилась — до черных звёзд и бурых пятен — её лица коснулось что-то тёплое и влажное, сильное и шершавое, как коровий язык. Смочив её веки, оно нащупало место, где они сходятся и уверенно протиснулось между ними. Черные звёзды вспыхнули и взорвались. В глаза её пролился яркий дневной свет, звеня колючей болью и перекатываясь в полупрозрачных изгибах исказившейся желеобразной реальности. Свет вспыхнул и сразу же погас. Аннечка ослепла, её глазницы походили теперь на два пустых черных колодца, где на дне уже собирались кровавые лужицы. Она провалилась в темноту, но Коленька всё еще не отпускал её, лежал на ней, тяжелый, как посмертная плита из гранита. Он скрипел зубами и мычал от боли, а его глаза торопливо ворочались под закрытыми веками. Наконец левый глаз снова вышел из орбиты, вытянулся червём и коснулся Аннечкиной правой глазницы. По нему, как по трубке, поплыло что-то круглое, и плюхнулось в лужицу на её дне. В правую, а затем точно так же и в левую. Боль стала невыносимой и Аннечка потеряла сознание.

Ветер трепал лохмотьями своего невидимого платья листья и присвистывал в складках разрушенной башни, неслышно охая от наслаждения чистотой безоблачного неба. Солнце разогрело лоб и щеки. Аннечка очнулась одна. Платье на ней было изорвано. Кровь на лице высохла, она ощупала его дрожащими руками и обнаружила, что всё как будто бы на месте. Глаза на месте, хоть и ноют в унисон с языком. Ноют и ворочаются. Ей стало стыдно и страшно, но заодно с этим в ней возникло чувство какого-то странного интимного родства с Коленькой, словно, обменявшись чем-то сокровенным, они стали ближе.

Поначалу, после этого сближения она видела с трудом, и прятала свои новые глаза, зато потом, когда личинки освоились, прижились, окуклились и созрели, из них вылупились её новые глаза. Такие же, как у Коленьки. Днём глаза спали, оставляя Аннечку жить в каком-то вязком белёсом тумане, где люди и предметы представляются различными кривыми тенями, а ночью чесались, жутко и нестерпимо, но видели намного лучше.

Освоившись к середине лета со своим новым зрением, она снова выследила Коленьку, когда тот чесал за поваром в деревню, и, сбив того с мостика, толкнула в речку, к тому времени тёплую, обмелевшую и уже не такую буйную, как весной. Плеск и ругань услышал повар, он подошел к Аннечке и молча взял за руку. Не успел Коленька выползти мокрый на берег, как повар уже увёл её за собой в деревню, крепко сжимая тонкое запястье своей горячей и потной ладонью. Аннечка поддалась, потому что её язык хотел есть.