Весной, одним апрельским утром Фукусима не вышел на дело. Аннечка обошла свалку, где он всегда отирался, и нашла своего рыжего сообщника раненым, тяжело дышащим, лежавшим в густой вонючей луже, куда он влип, словно муха. Пёс скулил и таращился на Аннечку своим огромным, единственным уцелевшим глазом. К его пасти прилип чей-то мех, на шее блестела глубокая рана, бочина краснела от содранной кожи. Аннечка ойкнула, прикрыла рот ладонью, по щекам её соскользнули слёзы, в горле собрался комок. Пёс умер у неё на глазах, поскулил по прощанье, дёрнулся в последнем предсмертном припадке и замер. Раны его сразу же облепили мухи. Аннечка проглотила комок, отогнала насекомых и подняла пса за шкирку. Фукусима оказался совсем лёгким.

В одной из брошенных на помойке бочек собиралась дождевая вода. В ней Аннечка помыла пса и, спрятавшись в ямке у подножия самой дальней мусорной кучи, положила его тело перед собой, разместив на кривой фанерке от старой кровати точно на огромной тарелке. Её язык только этого и ждал, он как будто сам знал, что ему делать, но мясо хоть и было тёплым, оказалось несвежим, терпким и точно грязным, пропитанным какой-то едкой горечью — даже после смерти тело пса терзали всевозможные паразиты. Шевелились и ползали у неё во рту, Аннечку вырвало.

Без Фукусимы воровать мясо стало труднее, но к зиме повариху разбила какая-то болячка и вместо неё прислали сухого некурящего мужика с кожей цвета половой тряпки. Впрочем, и у того нашлись недостатки — на ночь он забывал запирать холодильник, а сам подолгу пропадал в соседней деревне, куда пешком было двадцать пять минут ходу в одну только сторону. Возвращался всегда пьяный, с искрящимися маслянистыми глазами, которые закатывал всякий раз, когда принюхивался к собственным пальцам. Брикеты с мясом он не считал, потому что сам то и дело их тырил.

Лето сменялось зимой, зима летом, со временем Аннечка свыклась с такой жизнью, смирилась с судьбой и успокоилась, но настала пора первых поцелуев, и рассказы других девчонок, их сладкий шепот в темноте перед сном, возбудили в ней неумолимое желание во что бы то ни стало с кем-нибудь как следует поцеловаться. Всё её тело и душа переживали в то время какие-то неожиданные, неподвластные ей изменения, будто ворочалось что-то, перестраиваясь на новый лад, что-то преображало её изнутри. Да и снаружи тоже — заодно с маечками, им выдали в прачечной небольшие бюстгальтеры. Желтоватые, застиранные, и такие же нелепые, как и то, что под ними следовало скрывать.

Следующей весне девчонки зашептались особенно волнительно, а под дверью в их общую спальню то и дело кто-то скрёб и условно постукивал, после чего одна из девчонок срывалась с кровати, и, краснея от удовольствия, улетала в ночь.