— Я семнадцать лет вкладывался в сына не для того, чтобы он вырос зарвавшимся засранцем, — с презрением вменил отец. Он собирался сотрясать воздух поучительными тирадами, и Матвей предвидел, чем закончится эпопея. Склока, в лучшем случае вывернутая рука, слезы.

— Ты хочешь, чтобы я извинился за предвзятость? — пылко спросил Матвей. — Тогда будь добр, используй эти четыре дня так, чтобы я поверил и простил. Coda[13], папа.

Не дожидаясь, пока петля попреков удавит его прямо на этом коридоре, Матвей отчурался прощальным полукивком и, запретив себе оглядываться на отца, перешел из учебного корпуса в жилой. Его почти не волновали пропущенная физра, пересдача по математике и прилипчивая Таня, нагнавшая в вестибюле возмущенным возгласом. Перепрыгивая через три ступеньки, Матвей промчался к спальне и скоро затворился в синих стенах.

— Магда, — позвал он через дверь. Малина не отзывалась. Под биение взбунтовавшегося сердца, Матвей ворвался в номер. Малина сгорбилась над библиотечной хрестоматией.

— У меня проблемы, Магда, — швырком разобравшись с запутавшимися рукавами пиджака, пропыхтел Матвей. Малина отчужденно перевернула старую заслюнявленную страничку. Матвей проследил за ее пальцем, по слогам, расправляющимся со сложными словами и подошел вплотную, загородив свет. Малина пробуравила внезапную помеху поблекшим, пониклым взглядом.

— Магда, у меня проблемы, — воззвал он к задевшей безучастности и, присев на подлокотник некогда Лешиной кровати, обнял ладонью землистую руку. — Выслушай, прошу тебя. Я ужасно запутался!

На кипенном лице не дрогнул ни мускул. Это красный или зеленый свет, черт дери его эмоциональный дальтонизм! Матвей безуспешно различал в светофоре эмоций одну: с перегоревшей лампочкой, и к финалу страстного повествования эта лампочка не зажглась, не поярчала, не мигнула живым манером. Она засасывала в мертвую пустоту, как черная дыра. Глядя в безжизненную поглощающую глубь, Матвей вразброс соединял обрывки отцовских фраз в мозаику, но паззлы терялись, перемешивались, расклеивались. Матвей утешал себя тем, что Малина не отвлекается на книгу. Откровения интереснее, чем повести? Не спорит с бестактностями, которыми Матвей увесил отца. Согласна? Не давит расспросами. Сожалеет?

В присных восковых чертах он напрасно выискивал сочувствие. Монолог ливмя лился, пока Малина не приставила изломанный палец к бледным губам.

— Послушай.

Одурманенный мягким обволакивающим шепотом, Матвей проследил за настойчивым жестом. В прикроватном углу было пусто. Палец Малины дрожал подобно стрелке компаса и указывал на дверь.