Такая гибридность является сильной стороной Кремля в мировой Большой игре, но она же выбивает из нее русских в любом самостоятельном от него качестве. Русские не могут участвовать в глобальной политике ни как самостоятельные правые, ни как самостоятельные левые, ни как экологисты, но только как путинские или — в маргинальном меньшинстве — антипутинские. Глобализация неизбежно будет происходить, хочет ли того Кремль или нет, вопрос только в том, с какой скоростью и в каком формате. Впрочем, Кремль, а точнее кремлевские как раз хотят глобализации — еще как — просто хотят замкнуть ее на себя, отрезав от нее остальных русских. По этой причине русские, ориентированные на соответствующие направления и тренды, не могут участвовать в их глобальной политике, но могут делать это либо как инструмент Кремля, либо как инструмент против Кремля. И делать им это приходится совместно с ценностно чуждыми силами, потому что критерием политического различения «друг — враг» на практике становится отношение не к ценностям и идеям, но к Кремлю и его политике.

Таким образом, все русские «яйца» сложены в одну — дырявую — корзину и все ставки сделаны на одну лошадь — загнанную и хромую. Во времена Холодной войны русский воспринимался в мире как синоним советского, коммуниста, даже несмотря на наличие многих тысяч непримиримых русских антикоммунистов. Но коммунизм, по крайней мере, был возвышенной (хотя и сатанистской по факту) утопией, а какой образ закрепился за русскими в мире сегодня? Судя по нынешним трендам западной культуры — это образ мафиози, отморозков, несущих с собой не возвышенные идеалы, а исключительно нигилизм. И это результат путинизма, превращения русских в путинских и позиционирования путинских в качестве русских.

Если такое отождествление в итоге не закончится не только концом исторической России (или нынешней цивилизации в результате ядерного апокалипсиса), но и полным крахом русского во всех смыслах (включая альтернативные путинизму и исторической России), на смену этому гибридному «русскому миру» должна будет придти принципиально иная модель — «русских в мире и мира в русских». Возможная, конечно, только в случае трансформации, описанной в предыдущих двух главах, то есть, если это будут другие русские или, если угодно, пост-русские.

Когда идеолог раннего путинизма Владислав Сурков провозгласил необходимость «национализации будущего», лишь немногие прозорливые умы могли догадаться, что под этим подразумевается «русское чучхэ», в котором не будет ни нации, ни будущего. Интересно в этом смысле оценить долгосрочные последствия некоторых практических ходов серого кардинала путинизма того времени.