На двадцать пятом году в жизни Кости произошло самое яркое событие: он влюбился. Вот как это случилось. Осенью строителей элеватора бросили на уборку урожая. Урожай в ту осень уродился небывалый, некуда было девать зерно, и Савиди с ребятами в темпе рубили несколько просторных, как ангары, зернохранилищ-клунь. Погода стояла жаркая, сухая. Раздевшись до пояса, Костя сидел на стропилах и, тюкая топором, укладывал и прибивал жердевую обрешетку. Вдруг в клуню, лихо развернувшись, вкатил грузовик, набитый зерном, громыхнули откинутые борта, давая свободу потекшему на брезент зерну, и двое девчат, стоявших в кузове, стали разгружать машину. На одну из этих девчат и упал нечаянный взгляд Савиди. Упал и замер: полные, облитые солнцем плечи и руки ее матово отливали загаром, икры ног, утонувших в пшенице, были тугие, как репа, и когда, как веслом, загребая зерно, она разворачивалась с лопатой, в вырезе сарафана виднелись выпуклости крепких грудей и мелькало милое, румяное от напряжения лицо. Сердце у Савиди дрогнуло и во рту стало сухо. Он всек топор в стропилину, спрыгнул вниз и красивым прыжком метнул свое сильное тело в кузов машины.

— Помогай бог, как говорится! — глядя на девушку в сарафане, сказал Савиди и широкой улыбкой открыл свои белые, как у негра, зубы.

Ее глаза из-под сдвинутой к бровям косынки насмешливо блеснули. Кажется, его собрались отбрить. Но Костя был человеком дела: с той же щедрой улыбкой забрав у нее лопату, он оттиснул девчат к кабине и в несколько мощных, размашистых гребков очистил от зерна платформу. Потом спрыгнул на пол, поднял и закрыл борта и, вскинувшись в кузов, весело крикнул:

— Гони, шофер!

Из кабины высунулась взъерошенная голова дремавшего шофера, жикнул стартер, и машина, с ходу набирая скорость, выскочила на дорогу.

В разгоряченные лица и груди троих, прижавшихся к кабине, давило теплым, упругим воздухом, трепыхали и щелкали на ветру подолы девчат, а навстречу, то справа, то слева, кидались длинные сараи-коровники, беленые мазанки, рябые частоколы палисадников, и, все отсекая межой, запестрело солнечно-желтое море жнивья. На поворотах девушку в сарафане прижимало к Косте, стоявшему как скала, и тогда он ощущал прикосновение ее бедра, слышал запах солнца и сена, которыми пахли ее загорелые плечи, видел чуть припухшие, полураскрытые в улыбке губы. И, чувствуя, как грудь его распирает чем-то новым, неожиданно счастливым, он сказал, склонившись к маленькому уху, проступающему под косынкой:

— Двадцать шестой год на свете живу, а такую девушку, как вы, никогда не видел! Хотите верьте, хотите нет. И где только живут такие!