На ток подкатил Захар Кузьмич в самый разгар работы.

Институтские, по пояс голые, красные от загара. Валентин на пару с каким-то кудрявым парнем обрезают сосенку с колена. От пилы певучий звон по площадке идет. Двое других споро буравят раскос. Остальные в раскатанных бревнах шкурят длинномер. С треском рвется под острой лопатой кора, отлетает в сторону, и белая, словно запотевшая полоса раз за разом длиннеет и ширится на глазах.

Управляющий поднял из люльки баклагу, затащил в сараюшку. Присев на бревно, закурил. Сидит, дивится на работу. Народу в совхоз приезжает много, Захар Кузьмич всяких видывал, и плохих и хороших, но чтоб так вот дельно и ходко работу ладили (и не плотники, к топору-пиле привычные, — сотрудники научные), никогда не видал и, забыв про свою тревогу, пожалел, что директора нет: «Поглядел бы… С весны в отделении не был…»

Вдруг услышал крик бригадира:

— Подняли!

На шнуровке побросали лопаты. Кинулись к нему. Ферму подняли на руки, завели концы ос на прогоны, двинули с ходу вперед, и с командой Валентина — кто под конек жердевыми рогулями, кто в раскосы руками упершись — в пять минут поставили по отвесу.

— Перекур, ребята!

Гурьбой подошли к Кузьмичу, поздоровались. Половина в тени на бревнах расселась, а другие в сараюшку сунулись, забрякали кружками по ведру.

Захар Кузьмич негромко сказал:

— Вода-то колодезная соленая, так я вам баклагу молока со льдом привез. Пейте, товарищи.

— Холодное молочко — это вещь! — заулыбался Валентин.

— Молоко? Где молоко? — загалдели в сараюшке.

— Костя, черпани кружечку…

— Ох, и молочко, ребята! Разве у нас такое в городе?..

— Эх, вы! Думаете, напьетесь молоком?

— Понимал бы…

После молока опять расселись по бревнам, закурили. Один из пожилых кивнул на тощую папироску Захара Кузьмича:

— «Прибой» курите?

— «Прибой». «Беломор» к нам редко завозят.

— А «Шипку» не желаете?