Мелодия о дожде над всей Европой оборвалась, как всегда, внезапно, на полутакте. И вечерний поселок наполнился ревом какого-то дальнего стадиона, наверное, очень дальнего, потому что в Москве уже было темно и стадион, где неистовствовали болельщики, вероятно, находился за тридевять земель, там, где еще светило солнце.

Кравцов прислушался к реву далекого стадиона и осторожно налил в рюмку пахучей зеленоватой жидкости. Сегодня это был, кажется, шведский ликер.

— Завышенные цели — удел молодости, — сказал он, возвращаясь к начальному разговору. — А потом наступает время, когда оцениваешь сделанное за жизнь, трезво соотнося его с тем, что мог сделать в силу своих способностей. И если есть совпадения — успокаиваешься.

— Но это — старость, — сказал Димов.

— Нет, мудрость, — ответил Кравцов. — И что поделаешь, если мудрость приходит под старость.

Он взял со стола рюмку, осторожно пригубил ее и поставил на место. Димов машинально проследил за его движением и неожиданно сказал:

— Интересно, Евгений Николаевич, как прошлое оставляет свой след в человеке. Например, в вас…

— Что вы имеете в виду?

— Сейчас объясню, — сказал Димов. — У меня есть друг. Три года он партизанил в лесах Белоруссии. Недавно мы гуляли с ним вечером здесь у нас. Дошли до леса. А дальше он идти отказался. Вроде бы в шутку, а получилось всерьез. Сказал, что у него стойкий условный рефлекс: в ночной лес он может войти только с заряженным автоматом на груди. Иначе, сказал, умру от страха. Раз ночной лес, значит, должен быть автомат. А вы прикасаетесь к шахматной фигуре или к рюмке так ласково и осторожно, словно это взрыватель мины, или не знаю, как это у вас там называется…

Кравцов усмехнулся.

— Не замечал за собой такого. Может, вы и правы.

— А я опоздал на войну. Я говорил вам об этом, — сказал Димов. — Когда война началась, мне было двенадцать. Помню первые бомбежки в Москве. Одна бомба взорвалась недалеко от нашего дома. Аэростаты воздушного заграждения на бульварах… А потом — эвакуация в Башкирию. Похоронная на отца. Он был врачом, уже пожилым человеком. Но ушел на фронт. Отчаяние матери… Морозы, нетопленые классы. Мы писали диктанты на полях старых газет. И все время хотелось есть. И ничего героического.

— Подростком пережить бомбежки и смерть близкого человека на войне — это почти быть обстрелянным солдатом, — сказал Кравцов. — И нечего тосковать по героическому. Я прошел три войны, но моей заслуги в этом нет. Так сложилась судьба моего поколения.

— А что вы испытываете, когда видите нынешних молодых людей и девушек? — думая об Оле и стараясь говорить небрежно, спросил Димов.